Ай, о рысако палал кхэлэла,

Ай, пэталэнца пхув марэла!

Ёв пэталэнца пхув марэла,

Да билетэнца вычурдэла!

Гитары участили мелодию, и Юлька бросилась по кругу. Тут же к потолку взметнулся восхищённый гул: это была дробная таборная «ходочка» с подскоком, Юлькины пятки подбивали одна другую, ноги подпрыгивали, переступали, «мазали» пол… Паркет гудел и стонал, цыгане вопили от восторга, и Дарья не успела ещё прикинуть, кто первый из зрителей сорвётся с места, а Юлька уже схватила за рукав и потянула на середину комнаты чёрную как головешка, некрасивую, длинноносую Таньку. Та наспех надвинула на лоб сползавший платок, ухнула, развернулась – и пошла вокруг смеющейся Копчёнки таким лихим подбивом, что её старая, обтрёпанная, свисавшая по подолу бахромой юбка заходила ходуном. Одна за другой повскакивали и остальные цыганки, гитары захлёбывались перезвоном, и вот уже кто-то из молодых цыган, схваченный за руку Танькой, вскинулся в пляске, ударив себя по голенищу, и Дарья мимоходом подумала: всё, конец полу, и рояль пилить не придётся: паркетом отопятся. А больше подумать ни о чём она не успела, потому что сразу две молодые цыганки подлетели к ней, поклонились и схватили за обе руки, приглашая в круг. Оглянувшись, Дарья увидела, что её мать, Настя, чуть откинув голову и полуприкрыв глаза, уже идёт по кругу с мелко дрожащими плечами, а за ней, след в след, с уморительно строгим лицом следует отец, ероша ладонью чёрные с сединой кудри.

– Авэньти![39]Ромалэ, Илья, Настя, ну!!! – орали как сумасшедшие все до одного цыгане в комнате.

Дарья, незаметно выйдя из круга, прислонилась к тёплым изразцам печи и смотрела, как мать, разведя руками, низко, до земли, кланяется отцу, как он отвечает ей, хлопнув по сапогу, и как они пляшут вдвоём, и куда до них было даже этой Юльке…

– Какая же девочка золотая, пошли тебе бог, милая, счастья на семи телегах! – похвалила она запыхавшуюся, широко улыбающуюся Копчёнку, когда пляска кончилась и уставшие, довольные цыгане кое-как снова расселись за столом.

Юлька, как ни в чём не бывало, блеснула зубами и умчалась кухню. Дарья задумчиво проводила её глазами. Тихо спросила у матери:

– Митька наш так и не объявлялся?

– Какое… – едва заметно вздохнула Настя. – Третий год ни слуху ни духу.

– Дурак, – сердито сказала Дарья. – Кто же от таких жён уходит?

– И не от таких уходят, – заверила Настя, глядя через плечо дочери в чёрное окно.

– Ну, так чего же Юлька-то тогда дожидается?! Уже семь новых себе найти могла бы! Ведь всё при ней, любой цыган взял бы да богу свечку воткнул, а она?..

– Не знаю, – Настя продолжала смотреть в окно. – Я с ней уж говорила. Не хочет. Митька, говорит, придёт, я наверное знаю. И ждёт, глупая!

– Дуры мы все, дуры… – с сердцем произнесла Дарья. – Дождётся до седых волос!

– Пусть делает как знает, её жизнь-то, – Настя потянулась за чашкой. Пригубив кипятку, в который раз обвела глазами комнату. Негромко спросила:

– Дашка, а где же ваша Дина? Я уже целый час по сторонам смотрю… Вы её замуж, случаем, не спровадили?

– Ага, и вас на свадьбу не пригласили! – обиделась Дарья. – Нет, безмужняя пока. Просто… – наклонившись к матери, она зашептала ей на ухо.

Настя слушала, медленно качала головой. Лоб её перерезала длинная, горькая складка.

Дина сидела в своей комнате, забравшись на кровать с ногами и не зажигая огня. Было холодно, и она кутала плечи в шаль, но это не помогало: от противного озноба дрожали руки. Пряча ледяные ладони между коленями, Дина остановившимися глазами смотрела в окно, за которым всё сыпали и сыпали пушистые хлопья. Час назад она слышала шум и радостные вопли внизу и догадалась, что как снег на голову свалились в гости таборные. Отчётливо понимая, что надо как-то собраться с духом, спуститься вниз и хотя бы поздороваться с роднёй, Дина не смогла пошевельнуться. Словно в полусне она слышала, как молодой, чистый и звонкий голос завёл «Кон авэла», и почти сразу задрожал весь нижний этаж: началась пляска. «Как хорошо поёт, кто же это?..» – равнодушно подумала Дина, не сводя глаз с медленно летящих в окне снежинок. Потом в комнату вошла мать, оставила на столе миску с едой, стакан чаю, что-то тихо, ласково сказала, обняв дочь за плечи; та что-то ответила ей, что – она не помнила, хоть убей. В сторону еды девушка даже не посмотрела, хотя про себя подумала, что поесть-то надо, что со вчерашнего дня во рту не было ни крошки, что не такое время, чтобы от еды отказываться… и не поднялась с кровати, не спустила ног на пол. Озноб бил её всё сильней, горло словно стягивал железный ошейник, и Дина никак не могла понять, отчего она не плачет.

«Зурико… Зурико, Зурико, как же так…» – билась в висках усталая, безнадёжная мысль. До боли в сухих глазах глядя на падающий снег, Дина пыталась думать – что же теперь? Но сердце сжималось так, что от боли останавливалось дыхание, и девушка снова возвращалась в мыслях к тому душному, пахнущему жасмином предгрозовому вечеру, когда она пела Вертинского в гостях у Щукиных, а Зураб смотрел на неё, весь подавшись вперёд, не сводя глаз, и Дина знала – любит, любит, любит, что бы ни говорил, как бы ни вёл себя, бессовестный, – любит… Где он теперь? «Я умру, – спокойно, как о давно решённом, подумала Дина. – Маму жалко… но всё равно умру. Как же теперь жить? И сколько ещё лет?.. Может быть, сорок, пятьдесят?.. Ужас, это же так много… Без него? Нет, не смогу, умру…»

Мысль о смерти неожиданно принесла облегчение. Дина даже сумела вздохнуть всей грудью, превозмогая давящую на сердце боль, и, ближе придвинувшись к окну, начала думать о том, как отправиться вслед за Зурабом. Так, чтобы побыстрей… и чтобы не очень мучилась мать. Может, уйти из дома? Оставить записку, что, мол, влюбилась, сбежала с мужем… а потом броситься в реку… или как-нибудь ещё… Не поверят. Особенно мама. Сбежала с мужем, как же… после того, как родители три года уговаривали её хотя бы показаться сватам, приходящим в дом. Написать, что отправляется на войну сестрой милосердия?.. Ха! Ещё лучше. «Господи, и ведь Мери ничего не знает! И Анна Николаевна!» – пронзила Дину новая мысль, и она, застонав сквозь зубы, тяжело навалилась грудью на подоконник, прислонилась лбом к ледяному стеклу. И – сразу же увидела несколько чёрных силуэтов, не спеша входящих во двор.

Разум ещё не осознал, не принял опасность – а Дина уже пулей вылетела из комнаты, скатилась по лестнице, путаясь в шали, и крикнула:

– Дадо, даё, гаджэ явнэ, вычурдэньти сумнакай!!![40]

– Дэвлалэ, хасиям!!![41]– ахнули сразу несколько голосов, и всё разом пришло в движение. Над столом взметнулся чей-то вылинявший зелёный платок, и на него тут же полетели серёжки и кольца таборных женщин. В мгновение ока платок был завязан узлом, передан Дине; она, вскочив на табурет, отработанным движением запустила его в форточку, спрыгнула на пол и помчалась вверх по лестнице на второй этаж.