– Так никого и не сыскали, господин-товарищ? – сочувственно поинтересовался Яков. – Позвольте заметить, что не цыганское это дело – шпиёнов прятать. И навряд ли вы его здесь у кого-то сыщете. Цыгане в такие большие дела не путаются. Для этого учёность нужна, а мы – люди дикие, неграмотные… И сейчас как есть у новой власти на службе, нашим вон и пайку дали, слава богу, не жалуемся. Третьего дня для рабочего класса выступать ходили, и в казармах на Бутырской сколько раз пели, товарищи красноармейцы довольны были… Да вы и сами всё знать должны, не первый день в Грузинах-то живёте.

– Знаю, Яков Дмитрич. Но для порядка всё же и к вам зашли, – Щукин произносил слова размеренно, без всякого выражения, и Дина, стоящая рядом с матерью, никак не могла понять – правду ли он говорит. Но в это время от дверей послышалось короткое, болезненное «дэвла-а…» – и девушка поняла, зачем мать так спешила на кухню. Однако предупреждать Копчёнку, стоящую у стены с посеревшим лицом и не сводящую глаз с мужа, было уже поздно.

– Юлька, закэр муй! На дэ годлы![44]– в тот же миг крикнул ей от порога Сенька.

Дина повернулась к Мардо, но на лице Митьки не дёрнулся ни один мускул. Он лениво посмотрел на Сеньку, ничем не показав, что понял его слова; так же лениво перевёл взгляд на чуть живую Копчёнку, прилипшую к стене. Ухмыльнулся. Обернулся к Щукину:

– Товарищ комиссар, смотрите, какая красавица к нам выбежала! Фёдоров, эй, Фёдоров! Годи жрать! Глянь, ты у нас по таким пропадаешь!

Красноармейцы весело рассмеялись. Юлька вздрогнула, словно разбуженная; её глаза заметались по лицам цыган, остановились на лице Сеньки. Медленно, с запинкой она спросила:

– Палсо?..[45]

Сенька пожал плечами. Юлька перевела дух, закрыла глаза и села на пол.

– Чего испугалась, цыганочка? – откладывая в сторону прихваченный со стола кусок сала, добродушно сказал Фёдоров – молодой солдат в расстёгнутой шинели, из-под которой видна была штопаная-перештопаная тельняшка. – Не арестовывать, поди, пришли!

Юлька открыла глаза. В упор посмотрела на солдата, и все цыгане увидели, что за это короткое мгновение Копчёнка полностью пришла в себя.

– А я тебя, брильянтовый, и не боюсь! – заявила она, пружинисто вскакивая на ноги и решительно надвигаясь прямо на него. – За что меня арестовывать, бедную? За мои ножки босенькие, за одёжку драную?! Да я как есть пролетарка поболе тебя! Я вот на тебя смотрю и вижу, всё-о-о вижу! Всю судьбу твою геройскую наскрозь гляжу! Рассказать?

– Я в цыганские сказки не верю! – покосившись на товарищей, проворчал тот, но было видно, что он едва сдерживает улыбку.

– А зря, брильянтовый! Цыганка не соврёт, цыганка правду откроет! – Копчёнка для убедительности вытаращила глаза и схватила Фёдорова за руку. – Рассказать тебе, когда свою судьбу встретишь, или боишься?!

– Бэш, дылыны, на трэби акана![46]– сердито велел ей Яков.

Вздохнув и пожав плечами, Копчёнка отошла в самый дальний, тёмный угол. Фёдоров проводил её слегка разочарованным взглядом, неуверенно тронулся было следом, но, покосившись на комиссара, остановился. Копчёнка, впрочем, манёвра молодого солдата не заметила: её глаза жадно смотрели на мужа. Митька, случайно или намеренно, этого не видел и присел на пол у порога. «Совсем по-цыгански, дурак, уселся…» – машинально подумала Дина. Но через минуту примеру Мардо последовали остальные солдаты, и она немного успокоилась.

Как и все, Дина не могла понять, зачем Митьке понадобилась игра в гаджа, но думать об этом сейчас ей не хотелось. В висках одновременно стучали две тревожные мысли: о том, что будет, если солдатам взбредёт в голову подняться наверх, и о том, что усевшийся за стол Щукин всё не сводит и не сводит с неё тёмных, неподвижных глаз под тяжёлыми веками. Дина надменно вздёрнула подбородок, отчаянно надеясь, что никто не видит, как дрожат её руки, скрытые кистями шали. Медленно отвернулась, отошла к роялю. И вздрогнула от посланного ей в спину, как выстрел, оклика:

– Надежда Яковлевна!

«Всё», – подумала Дина, поворачиваясь. Словно со стороны услышала собственный голос – холодный, спокойный.

– Что, Алексей Романович?.. Простите – товариш Щукин…

– Отчего вы не подошли поздороваться со мной?

– Не думала, что вы пожелаете меня узнать. – Голос, слава богу, продолжал звучать так, как требовалось: холодно, ровно.

Дина небрежно вернула на плечо падающую с него складку шали. Приблизилась, глядя прямо в глаза Щукину.

– Честное слово, вы снова намеренно меня обижаете, – без улыбки произнёс он. – Вас невозможно забыть, даже увидевши однажды. А уж прожив с вами всю жизнь на одной улице…

– Времена нынче такие. Братьев-сестёр люди узнавать боятся, – безмятежно заметила Дина, отодвигая стул и садясь напротив комиссара.

Спиной она чувствовала пристальные, напряжённые взгляды цыган. Не оборачиваясь, услышала шаги братьев, подошедших на всякий случай поближе. Щукин тоже заметил это и усмехнулся углом тонкого рта.

– Видите, как повернулось всё, Надежда Яковлевна?

– Вижу, вижу, – Дина улыбнулась, опустив глаза. – Кто бы мог подумать, что вы таким большим человеком станете. Что ж… Бог по-всякому с людьми тешится. Кому даёт, от кого забирает.

– Бог тут вовсе ни при чём.

– Вам, разумеется, лучше знать. – Дина не поднимала ресниц. – Что ж, примите мои поздравления. Дай бог и дальше вам при власти оставаться, так жить проще. И нас, грешных, не забывать.

– О вас я буду помнить всегда.

Дина подняла глаза. Щукин смотрел в упор. Изо всех сил давя страх, Дина не отводила взгляда.

– Теперь вы не отказались бы со мной танцевать? – медленно спросил Щукин.

Дина улыбнулась, лихорадочно соображая, как ответить. В зале висела мёртвая тишина. Цыгане словно обратились в статуи. Сидящий у порога Мардо, подавшись вперёд, смотрел на бледное лицо Дины с будто нарисованной на нём улыбкой. Из угла за ним блестящими глазами следила Копчёнка.

– Извольте, но что же? Танго, как в прежние времена? Вам, верно, по должности теперь не позволено… – Дина положила локти на стол, опустила подбородок на сплетённые пальцы, надеясь, что это сойдёт за кокетство и скроет подступающее к горлу отвращение.

– Мне по должности позволено очень многое, – Щукин чуть заметно подчеркнул голосом своё «очень», и девушка в полном отчаянии почувствовала: сейчас её просто стошнит. В висках бешено стучала кровь, голова горела. «Успокойся… Нельзя! – из последних сил приказала она себе. – В доме цыгане, дети, найдут Солонцова – всех арестует… Что будет с отцом, с мамой?.. Успокойся. Успокойся, он прилично себя ведёт, это же просто разговор, пустой разговор…»