– Что скажешь, Яков Дмитрич?

– Что ж тут сказать?.. – хрипло ответил тот, повернувшись и глядя в лицо комиссара узкими чёрными глазами. В его руках всё ещё была гитара. – Что скажешь, когда человека нет уже? Поторопились вы, ваша милость. Никакой это не шпион был. Знакомый ваш давний, Солонцов Юрий Петрович. К матери с сёстрами пришёл, только и всего.

– Яков Дмитрич, неужто я так похож на идиота? – холодно поинтересовался Щукин. – Вы прятали в доме белого офицера и…

– Мы раненого прятали, товарищ комиссар, – в тон ему отозвался Яков, аккуратно приставляя гитару к стене. – Если бы, не приведи господь, вас подстрелили – я б и вас спрятал. Потому как у цыган закон такой. Уж вы-то знать должны.

– Дискуссию о цыганских законах в условиях военного времени мы продолжим в комиссариате, – Щукин обвёл взглядом застывших цыган. – Собирайтесь, граждане. Все до одного.

Тишина в полутёмном зале стала звенящей. Копчёнка, сверкая полными слёз глазами, уже набрала было воздуху для истошного вопля, но белая как мел Настя стремительно зажала ей рот. Дина обхватила за плечи мать, кинувшуюся было к мужу. Наверху неожиданно заплакал ребёнок, но ни одна из женщин не решалась тронуться с места, и сердитый детский рёв становился с каждой минутой всё сильнее и громче.

– Товарищ комиссар, разрешите младенца унять… – кашлянув, почти смущённо попросил Фёдоров.

– Сам унимать пойдёшь? – не глядя, бросил Щукин.

– Оно, конечно, нет… Мамашу евонную хорошо бы допустить… Которая тут, гражданки?..

– Ничего, уймётся как-нибудь сам, – отрезал Щукин, не сводя тяжёлого взгляда с неподвижных цыган. – Собирайтесь.

– Бога побойтесь, Алексей Романович, – хрипло произнёс Яков, делая два шага к комиссару. – На что вам бабьё-то моё? Вы ж знаете, в цыганских домах всё мужик решает, а бабье дело – молчать да поворачиваться. Я велел – они послушались, вот и весь их грех! А родня наша и вовсе час назад прибыла, знать ничего не знает, за что их заарестовывать? Попусту только невинных людей изведёте, зачем? Я господина ротмистра в дом впустил, я и отвечу.

– Яша!.. – взвыла Дарья, бросаясь к мужу, и Дина из последних сил вцепилась в её плечи.

– Мама, ради бога, нельзя…

– Яков Дмитрич, не доводи до греха, – почти спокойно предупредил Щукин, глядя в глаза хореводу. – Говорю в последний раз: собирайтесь все.

По лицу Якова пробежала тень. Осмотревшись, он неспешным движением взял от печи топор. Щукин, проследив за этим жестом, чуть усмехнулся.

– Даже вот так, Яков Дмитрич?

– А ты чего ж хотел, щенок? – глядя в упор, не повышая голоса, спросил Яков. – Али, думаешь, буду, руки сложа, смотреть, как людей невинных на смерть уведут? Велика цена комиссарству твоему, коль сам не разумеешь!

– Боже мой, отец… – закрыв глаза, простонала Дина.

Щукин перевёл глаза на девушку, шагнул было к ней, но Яков с топором в руках загородил ему дорогу.

– В сторону, Яков Дмитрич! – взорвался наконец Щукин. – Я, кажется, и так долго терпел! Отойди немедля прочь, не то…

– А ты мне, сопляк, в моём доме рта не затыкай! – по-прежнему не сводя с лица комиссара чёрных упорных глаз, медленно и раздельно выговорил Яков. – Много вас таких-то, мокрозадых, теперь в пулемётах бегает… Я тебе, парень, так скажу: Динка моя тебе не ровня, ты каблука её не стоишь! А ежели ещё…

Закончить Яков не успел: ударил выстрел. Грохнул упавший на паркет из рук Якова топор. Страшно, пронзительно вскрикнула Дина. Дарья, задохнувшись воплем, кинулась к мужу, которого едва успели подхватить сыновья. Яков очень удивлённо и даже сердито посмотрел на тёмную в свете керосинки ленточку крови, выбежавшую на рубаху. Пошатнулся, неловко опёршись на плечо Ваньки. Посмотрев на жену, хрипло произнёс:

– Прости, Дашка. Не надо было… Динку, Динку – нет…

– Яшка, ради бога!.. Яша! – Дарья обхватила мужа обеими руками, вместе с ним опустилась на пол.

– Гаравэньти ча… Гаравэньти ла…[47]– Кровь пошла сильнее, толчками. Яков зажал рану ладонью. Судорожно вздохнув, велел: – Кэр, со ракирав! Мэк прастал, акана прастал кхэрэстыр![48]

– Яша!!! Яша!!!

– Саро, мири лачинько…[49]– Яков ещё договаривал последние слова, а его чёрные узкие глаза уже остановились, и Дарья дико закричала, запрокинув голову со сползающим на шею платком.

Дина беззвучным ураганом взметнулась с пола. Перепуганные цыгане не успели ничего понять, а она уже вцепилась ногтями в лицо Щукина. Тот, выругавшись, отшвырнул цыганку, но девушка, пружинисто вскочив с пола, бросилась на него снова.

– Товарищ комиссар!!! – очнулись наконец солдаты у дверей, и через мгновение Дина уже билась в держащих её руках.

– Да тихо ты, тихо ты, дура, тихо… – шёпотом уговаривал девушку рыжий Гришка, опасливо косясь на Щукина. – Ишь чего вздумала – на советскую власть с когтями бросаться… Да не дёргайся ты, хужей будет! С папашей рядом молода ещё ложиться! Товарищ комиссар, вы ж видите, не в себе деваха…

Щукин молча стоял перед Диной всё с той же странной усмешкой на лице. В руке его был «наган». Сразу несколько цыганок бросилось к комиссару с воплями и слезами, прыгнула, как кошка, Копчёнка и, повалившись на пол, вцепилась в голенище хромового сапога:

– Ваша милость, не трогайте, не трогайте за-ради Христа! Динка же больная, сумасшедшая, совсем с голода свихнулась, к ней доктор каждый день ходит и в лечебницу забрать грозится, да с кем же вы связываетесь! Вас бог накажет, бог не велел блаженных трогать!

Щукин отбросил Юльку так, что она ударилась головой о дверной косяк и, зашипев от боли, умолкла. И в это время что-то длинное, сверкнувшее голубой искрой в свете лампы, пронеслось от порога к Щукину. Тот коротко вскрикнул, пошатнулся, словно его толкнули в грудь. Чуть выше его локтя торчала рукоять ножа. Того самого, который Сенька, выводя из себя деда, каждый вечер раз за разом вгонял в перекладину шатра.

Наступила мёртвая тишина – умолкла даже Дина. Она глядела широко открытыми, словно остекленевшими от ужаса глазами на Сеньку. Тот стоял на прежнем месте, у порога, расставив ноги и для чего-то запахивая на себе шинель. Поймав взгляд комиссара, он улыбнулся. Это было до того неожиданно, что Щукин даже перестал поднимать «наган».

– Вы сперва ножичек-то выдерните, товарищ комиссар, несподручно палить будет, – с застывшей на лице улыбкой посоветовал ему Сенька. Коротко взглянув в сторону, сказал: – Дед, мами, вы не смотрите. Простите меня.

Зарычав, на ходу отдирая вцепившиеся в него руки Насти, Илья вскочил, кинулся к внуку, не зная, что сделает, чем поможет этому дурню, которого даже война не вразумила… и в то же мгновение раздалось четыре выстрела. Четыре выстрела – один за другим – сухие короткие хлопки. Илья схватил Сеньку за плечи, уверенный – сейчас тот свалится… и вдруг понял, что внук не собирается падать. Он даже не покачнулся, и через мгновение уже Илье пришлось ухватиться за него. Потому что земля вдруг ушла из-под ног, когда он увидел, как падает на паркет, так и не выпустив из рук «нагана», Щукин… как валятся, словно оловянные солдатики, оба красноармейца, державшие Дину… Как съезжает по стене, недоумённо улыбаясь, Фёдоров в латаной тельняшке, на которой взбухает багровое пятно… «Что это, дэвла, что с ними?!» – ошалело подумал Илья, уверенный, что теряет рассудок. Через стол он видел такие же сумасшедшие глаза остальных цыган. И совершенно безумное, белое, перерезанное растерянной улыбкой лицо Дины. И Митьку, стоящего у порога с дымящимся револьвером в руках.