Рассказчик. Сторож сказал.

Звонит колокол в парке.

Сторож. Умер… Умер… Умер… Умер… Умер… Умер.

Перевод О. Волгиной

Был зимний вечер, начало седьмого. Редкий, впитавший сажу дождик моросил, осыпаясь с зажженных уличных фонарей. Блестели длинные пожелтевшие тротуары. В скрипучих галошах, в плащах с поднятыми воротниками, в промокших котелках и фетровых шляпах безусые конторские служащие брели по домам сквозь колючий ветер.

— Добрый вечер, мистер Мэйси.

— Нам по пути, Чарли?

— Ну и мерзкая погодка!

— Доброй ночи, мистер Суон.

* * *

Пожилые джентльмены хватались за птичьи когти зонтиков с громадными куполами, раскачивались, и несло их к освещенным газовыми огнями холмам, где пылали незыблемые, погодонепроницаемые очаги, без устали бормотали болтливые радиоприемники, дожидались домашние туфли, жены-«мамочки» и старые преданные блохастые псы.

* * *

Конторские барышни, благоухающие духами и пудрой, словно феи, таинственно накинувшие капюшоны на влажные волосы, хихикая, бежали вприпрыжку под ручку друг с другом, чтобы успеть на звенящий трамвай, оступались в лужи, отливающие радужными пятнами бензина между скользких рельс, и взвизгивали, забрызгав чулки.

В витрине магазина две девушки раздевали манекены:

— Идешь куда-нибудь вечером?

— Зависит от Артура. Смотри, упадет.

— Осторожно с комбинацией, Эдна…

Еще на одной витрине опустились шторы.

Мальчик, продающий газеты, стоял на пороге и негромко выкрикивал в пустоту последние новости:

— Землетрясение. Землетрясение в Японии.

Из водосточного желоба капала вода и стекала по его накидке.

Он ждал, стоя в натекшей лужице.

Из ювелирного магазина выскользнула плоская, длинная девица, всхлипнула в носовой платок и, зацепив крючковатым шестом металлические ставни, медленно потянула их вниз. Под серым дождем она казалась заплаканной с головы до ног.

Одетые в черное мужчина и женщина молча сняли венки с дверей цветочного магазина и понесли в пахучую, смертельно-непроглядную темноту за пределы оконного света. Потом свет погас.

Человек в кепке с привязанной к ней половинкой резинового мяча подталкивал к тупику тележку, закрытую брезентом.

Младенец с лицом старца сидел в коляске возле винных погребов, тихий, промокший, оглядываясь с опаской вокруг.

Был самый печальный на свете вечер.

Юноша в обнимку со своей подругой прошел мимо меня, засмеявшись, и она засмеялась в ответ прямо в его смазливое, недоброе лицо. От этого вечер стал еще печальнее.

Я встретил Лесли на углу Крымской улицы. Мы оба были примерно одного возраста: слишком молоды и слишком стары. Лесли носил сложенный зонтик, которым никогда не пользовался, впрочем, иногда он нажимал им на кнопки дверных звонков. Он отращивал усы. На мне была дурацкая клетчатая кепка, сдвинутая набекрень. Мы поздоровались по всем правилам:

— Добрый вечер, старик.

— Привет, Лесли.

— По тебе можно часы проверять.

— Точно, — сказал я. — Проверь.

* * *

Пухленькая блондинка, от которой пахло мокрым кроликом, невозмутимая даже в такой мерзкий вечер, просеменила мимо, покачиваясь на высоких каблуках. Каблуки постукивали, подметки шлепали по слякоти.

Лесли одобрительно посвистел ей вслед.

— Это потом, — сказал я.

— Понял, — сказал Лесли.

— К тому же, она толстовата.

— Люблю толстушек, — сказал Лесли. — Помнишь Пенелопу Боган? Ничего дамочка.

— Да ладно! Старая курица с улицы Парадиз. Как у тебя с финансами, Лес?

— Немного мелочи. А у тебя?

— Шестипенсовик.

— Что нам светит? Бар в «Компасе»?

— Бесплатный сыр в «Мальборо».

Мы зашагали в сторону «Мальборо», увертываясь от спиц зонтиков, а ветер то хватал нас за плащи, на которых плясали блики дымящихся фонарей, то набрасывался на уличный мусор и гнал его вдоль канав; кувыркались грязные комья, газеты, тряпье, отбросы, шелуха, окурки; клочья шерсти шлепались, плыли и съеживались в водостоках. Где-то чихали и дребезжали костлявые трамваи, а с моря доносился корабельный гудок, словно стон совы, заблудившейся в туманной гавани, и Лесли сказал:

— Чем потом займемся?

— Пойдем за кем-нибудь, — сказал я.

— Помнишь, как мы шли за той девицей по Китченер-стрит? Она еще уронила сумочку.

— Лучше бы ты вернул ее.

— Там ничего не было, только кусок хлеба с вареньем.

— Пришли, — сказал я.

В закусочной «Мальборо» было холодно и пусто. На отсыревших стенах висели таблички: Не петь. Не танцевать. Не играть в азартные игры. Не торговать.

— Спой, — сказал я Лесли, — а я спляшу, потом сыграем в карты, и я продам свои подтяжки.

Барменша с волосами цвета золота и двумя золотыми передними зубами, как у богатенького кролика, дула на свои ногти и полировала их о черное марокеновое платье. Она подняла глаза, когда мы вошли, снова дунула на ногти и продолжала отчаянно их тереть.

— Сразу видно, что сегодня не суббота, — сказал я. — Добрый вечер, мисс. Две пинты.

— И один фунт из кассы, — сказал Лесли.

— Давай свою мелочь, Лес, — прошептал я, а потом сказал громко:

— Всякому видно, что сегодня не суббота. Никто не допился до чертиков.

— Кому же тут напиваться, — сказал Лесли.

В этом облупившемся темно-каштановом зале вообще не хотелось пьянеть. Обычно здесь острили мелкие торговцы, заказывая виски с содовой, с ними сидели бесшабашные крашеные женщины, которых угощали портвейном с лимоном; унылые завсегдатаи, хмелея по углам, становились великими личностями, придумывали свое прошлое, в котором они были богаты, значительны и любимы; разбитные тетки в обносках зубоскалили, потягивая спиртное; зазнавшиеся ничтожества переделывали мир; нацепивший серьги музыкант ансамбля «Стильный Вилли» бренчал на разбитом пианино, и звуки булькали в нем, как в шарманке, завывающей под водой, покуда не лопнет терпение носатой жены хозяина. Незнакомцы приходили и уходили, но чаще уходили. Мужчины из долин заглядывали, чтобы пропустить полдюжины стаканчиков; иногда случались драки; и вечно что-нибудь затевалось: перебранки, розыгрыши, вранье, дурачество; то охватит страх, то любовь и смятение, бредни сменялись покоем, порой словно залетная тоска проносилась в хмельном воздухе этого неуютного, унылого небытия, в этом сбитом с толку, нескладном городе, в самом конце трамвайных линий. В тот вечер это была самая печальная обитель на свете.