В дот, где мы сидели, вошел Штольце. У него в руках был большой лист бумаги.

– Вот! – воскликнул он. – Личное обращение фюрера! В конце концов о нас все-таки вспомнили!

– Дай взглянуть! – попросил Кагенек.

Глаза Больски засияли.

– Личное обращение самого фюрера! Вот здорово! – захлебываясь от восторга, воскликнул он.

Он выхватил из рук Штольце большой, похожий на плакат лист плотной бумаги, уселся поудобнее и начал читать текст обращения вслух. Это звучало так, как будто перед нами выступал сам Гитлер.

«Солдаты Восточного фронта!

Когда 22 июня я обратился к вам с призывом отвести ужасную опасность, угрожающую нашей родине, вы выступили против самой мощной в военном отношении державы мира. Как мы сегодня знаем, Советский Союз собирался разгромить не только Германию, но и всю Европу.

Мои боевые товарищи!

Благодаря вашей храбрости за неполные три месяца удалось взять в плен более 2 миллионов 400 тысяч человек,[42] уничтожить или захватить в качестве трофеев более 17 500 танков всех типов[43] и более 21 600 орудий всех калибров.[44] Кроме того, за это время было сбито или уничтожено на земле 14 300 вражеских самолетов…[45]

Мои боевые товарищи!

И вот мы стоим перед началом последней великой и решающей битвы года, битвы за Москву…»

Голос Больски прервался от охватившего его восторга.

– Было бы отлично! – сказал Кагенек.

Пороховой дым смешался с покрывавшим землю утренним туманом и накрыл все поле боя мутным грязно-белым саваном, то и дело разрываемым вспышками разрывов вражеских снарядов. Плоская равнина, простиравшаяся перед нами, выглядела призрачно и неприветливо – настоящая долина смерти и мертвецов. Вместе со своим новым санитаром, ефрейтором медико-санитарной службы Шепански, я стоял в пустом, сыром окопе и вслушивался в диссонирующую музыку войны, в удручающую какофонию из тысяч грубых, стальных глоток, звучавшую вокруг нас.

Здесь не было никого, кто бы мог отдавать нам приказы. Я остался один на один со своей ответственностью, и холодный пот ручейками струился по моей спине. Воротник сдавил мне горло, и я расстегнул верхнюю пуговицу мундира. Теперь я уже сожалел, что прошлой ночью не поддался чувству страха, когда Нойхофф спросил меня, где бы я хотел устроить батальонный перевязочный пункт. Не колеблясь ни секунды, я тотчас ответил: «На высоте 215!» Эта высота находилась за хорошо оборудованными русскими позициями и являлась первой целью атаки нашего батальона.

И вот теперь я смотрел на нейтральную полосу, на участки заградительного огня противника, на минные поля и проволочные заграждения. За ними грозно возвышались вражеские доты и виднелась глубокоэшелонированная система траншей с пулеметными гнездами, снайперами и многочисленными резервами, готовыми в любой момент перейти в контратаку.[46] И вот в этом месте мы должны были прорваться. Конечно, эффективнее всего мы могли помочь раненым, следуя вплотную за нашими войсками, штурмующими вражеские позиции, и постоянно находясь под рукой после прорыва. Но если бы я решил остаться при Нойхоффе в штабе батальона до осуществления прорыва, он бы не подверг сомнению такое мое решение. Теперь же я желал бы найти достойный выход из сложившегося положения и никак не мог найти его. Через два-три часа я обязан был развернуть батальонный перевязочный пункт на высоте 215, далеко за передней линией обороны русских.

Из своего окопа мы наблюдали за тем, как в 4:30 немецкая артиллерия открыла ураганный огонь по позициям противника. Как зачарованные, мы следили за тем, как реактивные минометы, наше новое оружие,[47] залп за залпом посылали свои реактивные мины в сторону врага. Однако мы оказались не готовы к тому неистовству, с которым русская артиллерия открыла ответный огонь. Мы были не готовы, однако не очень удивились этому. Потом мы заметили призрачные тени наших саперов, возвращавшихся на немецкие позиции. Под покровом темноты они расчистили в минных полях русских проход шириной около тридцати метров и обозначили его флажками. Затем Маленький Беккер из 12-й роты, поблескивавший звездочкой на новеньких лейтенантских погонах, и лейтенант Олиг из 11-й роты вместе со своими взводами выскочили из окопов и, пригнувшись, устремились к проходу в минных полях. За ними последовали остальные солдаты и оставили меня и Шепански одних в окопе. Через десять минут мы должны были последовать за ними.

На востоке медленно разгоралась утренняя заря. Она показалась мне гигантским чудовищем, которое становилось все больше и больше и, грозно нависнув над нами, пыталось нас проглотить. Мы выскочили из окопа, чтобы вступить с ним в смертельную схватку. Как только мы покинули окоп, я почувствовал себя гораздо лучше. Я помчался по проходу в минном поле, а Шепански, стараясь далеко не отстать, за мной. Раздался пронзительный свист снарядов. Мы инстинктивно бросились в неглубокую впадину и как можно сильнее прижались к сырой земле. С оглушительным грохотом снаряды разорвались метрах в сорока справа от нас. На нас посыпались комья земли и пучки срезанной взрывом травы.

Дальше, скорее дальше! Мы должны бежать вперед, прежде чем сюда ударит следующий залп. Я услышал, как у меня за спиной тяжело дышит Шепански. Из последних сил мы ринулись по поросшему колючей травой лугу в узкую ложбину. Оказалось, что она завалена трупами. Сотни красноармейцев лежали здесь в самых немыслимых позах, в которых их застала смерть. Это были непогребенные погибшие солдаты, которые остались лежать на ничейной земле после отраженной нами четыре недели тому назад русской атаки. Мумифицированные трупы в русской военной форме! Они выглядели высохшими и задубевшими, и, когда я случайно задел одно из тел, раздался жуткий глухой звук, как из барабана. Здесь даже не чувствовалось никакого запаха разложения.

Мы взбежали на небольшой холм и, с трудом переводя дыхание, бросились на землю позади нескольких деревьев, дававших хорошее укрытие от шальных пуль и осколков. Я отполз немного в сторону, чтобы осмотреть местность, и посмотрел вверх. Кровь застыла у меня в жилах. В тени густой листвы прятался русский. Он неподвижно сидел на нижних ветвях ближайшего ко мне высокого дерева, прижавшись спиной к стволу, и смотрел на меня. Стараясь даже не дышать, я медленно опустил руку и ухватился за рукоятку пистолета. Мне показалось, что русский не заметил меня.