– Что же это, Герман? Вы, мой рыцарь, отказали в помощи бедной девушке? Наденька открылась мне. Это очень печальная история. Мы обе плакали…

– Я не смог бы ей помочь, ваше королевское…

– Вы друг нашей семьи. Зовите меня среди своих так, как это делают другие. Я желаю скорее стать… русской.

– Я не смог бы ей помочь, Мария Федоровна.

– Минни. Друзья зовут меня так. Это имя дал мне мой жених, и я им горда… Почему вы не смогли бы?

– Влюбленным вообще никто не может помочь, кроме них самих. Любое вмешательство посторонних может привести в беде. И кроме того…

– Договаривайте, Герман. Что «кроме»?

– Кроме того, я имею честь состоять рыцарем при моей венценосной победительнице, а не при Екатерине Ольденбургской.

– А вы жестоки…

– О Минни, – снова включился Владимир, – Герман – настоящий воин. Наш Саша действительно без ума от достоинств господина Лерхе. Вы знаете, что Герман своей рукой перебил напавших на него разбойников, выручив двоих попутчиков? А прошедшим летом он во главе экспедиции дошел до совершенно диких мест, населенных враждебными туземцами, установил там флаг империи, выстроил крепость и выиграл небольшую войну. Еще у него масса совершенно чудесных прожектов…

– Конечно, – мягко перебила царевича принцесса. – Конечно, я все это знаю. Милый нескладный Саша, когда рассказывает все это, совершенно преображается…

За разговорами незаметно промелькнули прихотливые изгибы парадной нижней лестницы, и наконец мы оказались на верхней площадке. С которой, как выяснилось, за нашими снежными баталиями наблюдал закутанный в тяжелую шубу цесаревич Николай.

– Приветствую вас, Герман Густавович! – Мне показалось или его улыбка в действительности была искренней? – Вы с Володей храбро сражались и, несмотря на поражение, заслуживаете награды. Просите, что вам угодно.

– Не будет ли дерзостью с моей стороны просить ваш, ваше императорское высочество, с их королевским высочеством портрет? – после короткого раздумья решился я.

Что «ого!», Герочка? Что я опять сделал не так? Портрет с вензелем лучше ордена? Ты шутишь, что ли, так глупо?

– Федор Адольфович! – позвал наследник через плечо. И, убедившись, что секретарь готов слушать, распорядился: – Запишите там у себя. Как только у нас появится наш с Минни общий портрет, непременно отослать его господину Лерхе. – И, уже обращаясь ко мне: – Я, право, думал, вы станете просить чего-либо иного…

– Например, дозволения присутствовать на обеде для вашей невесты, мадемуазель Якобсон, – удивительнейшим образом копируя даже интонацию Никсы, включилась в разговор Дагмара.

– Но мы окажем такую милость и без вашей просьбы, – ласково улыбнувшись невысокой, едва-едва затылок над плечом, принцессе, закончил фразу наследник.

Я не верил. Смотрел, слушал этих странных, мыслящих какими-то неведомыми простым людям категориями людей и не мог поверить, что им ничего от меня не нужно. Что снова не начнутся изнурительные расспросы, слишком похожие на допросы. Или не прозвучат настоятельные рекомендации непременно отписать акции новой железной дороги. Не могло никак в голове уложиться, что им втемяшилось вызвать меня из Санкт-Петербурга, оторвать от сборов в дальнюю дорогу только затем, чтобы поулыбаться, полюбезничать на свежем воздухе. Усадить за стол рядом со смущенной чрезмерным вниманием царевичей Надеждой. Шутить и смеяться. А после коротко пожелать доброго пути и отпустить восвояси.

Зачем им это было нужно? Не верил я, что знать способна делать что-то просто так, лишь для того, чтобы оставить хорошее о себе впечатление перед расставанием. Ехал в столицу, снова в пустом купе, и ломал себе голову. И не находил ответа.

Но в одном я абсолютно и полностью уверен. У колобка был шанс ускользнуть от лисы. У меня – ни единого. Хотя бы уже потому, что лис было две и они отлично дополняли друг друга. Где-то в какой-то момент они меня съели. Так, что я даже и заметить не сумел.

Потом уже, в какой-то небольшой лавочке неподалеку от Сенного рынка, увидел в витрине небольшие фотографии или копии с фотографий великого князя, государя Николая Александровича и отдельно его невесты. За пару изображений, убранных в простенькие медные рамки, приказчик просил три рубля серебром. А по отдельности продавать не хотел. Я подумал, поторговался и купил в итоге за полтинник.

И благородная разбойница, датская принцесса, девушка с удивительными глазами отправилась со мной в Сибирь.

Мои незабвенные племянницы в той, прежней жизни утверждали, будто бы весной и осенью у шизофреников случаются обострения. Я с ними старался не спорить. Хотя бы уже потому, что вообще они использовали какую-то недоступную моему пониманию логику, легко объясняя все что угодно – от политических демаршей очередного «лидера оппозиции» до поднятия цен на бензин – «восстанием тараканов в голове». Возражения юные энтомологи воспринимали как вторжение в их личную жизнь, а ссориться с милыми и любимыми девчушками совершенно не хотелось. Но именно о весенних сумасшедших я и подумал, разглядев из окон экипажа встречающие меня у границы Томска делегации.

Во-первых, их, делегаций, было действительно несколько. И разделены они оказались не только по сословному признаку, что, кстати, было бы вполне естественно. Вот Тецков с Тюфиным – вроде оба купцы и пароходчики, а смотрели друг на друга, как Ленин на мировой империализм.

Во-вторых, у одних встречающих были в руках флажки и какие-то транспаранты, а возле других ждали команды «фас» несколько полицейских. Отдельно еще, в компании с подполковником Суходольским и командиром Томского батальона полковником Кошелевым, суетился главный губернский жандарм Киприян Фаустипович Кретковский. И на людей с флагами тоже смотрел совсем не добро.

К слову сказать, весна случилась стремительной. В одну неделю снег успел сойти почти весь, дороги развезло, и лед с рек большей частью сошел. Так что в любимый город я въехал недели на две раньше, чем рассчитывал. В Светлую седмицу, пятого апреля, после Пасхи. На этот день, к моему удивлению, не приходился ни пост, ни какой-нибудь очередной праздник, и в душе зашевелились какие-то нехорошие предчувствия.

Порадовало, что хотя бы мои люди держались вместе. Я имею в виду Гинтара с племянником, Варежку с Мишей Карбышевым, господ Чайковского и Штукенберга, Захара Цыбульского, инженера Волтатиса, Фризеля и его тезки Менделеева, державшегося чуть в сторонке, но все равно рядом.

Карета остановилась, последний оставшийся при мне конвойный казак спрыгнул с задка и открыл дверцу. Заиграли батальонные музыканты. Люди с флагами и транспарантами гаркнули «ура!». С небольшой задержкой их вопли подхватили остальные. И, похоже, их самих это проявление единодушия так удивило, что, двинувшись в мою сторону, все вдруг объединились в одну большую для Томска толпу.

Глухо, как из оврага, бабахнул ружейный залп. Артемка ссыпался с облучка, в руках револьвер, и кинулся меня защищать. Два десятка молодых глоток принялись вопить что-то про Сибирь. Явно бойцы товарища Потанина! Бородатые купцы норовили поклониться в пояс, распихивая чиновников. Пара десятков казаков на лошадях ждали позади всех, но кричали и свистели, как целый полк. Полицейские затравленно озирались, не имея понятия, что нужно предпринять, чтобы навести потребное благолепие вместо этого дурдома на выезде…