– Обо всем-то ты осведомлена! Как тебе удается за всем следить?

Мари-Анн хитро прищурилась и, пропустив вопрос мимо ушей, продолжила:

– Надеюсь, твой портрет удастся.

– Конечно. Но там только мое лицо, а жаль.

– В том, что касается остального, обращаться следует к мужчине.

– Это ваша любовница? – задорно спросила Анна Мария, выходя из машины.

Эммануэль посмотрела на нее с недоумением:

– Нет… С чего вы взяли?

– Ну, если не заниматься любовью с этой королевой, – ответила новоприбывшая, – тогда с кем?

– Надо же! Вы начинаете смелеть.

– Я просто стараюсь следовать вашей логике.

Мари-Анн окинула Анну Марию скептическим взглядом и сказала:

– Не верьте Эммануэль, когда она говорит, что лесбиянка. Если она и лесбиянка, то только с мужчинами.

– Ты вообще понимаешь, о чем говоришь? – возмутилась Эммануэль. – Анна Мария права, пора мне заняться с тобой любовью.

И командирским тоном Эммануэль добавила:

– Почему ты вообще одетая? Раздевайся быстро.

– Твоя гостья будет в ужасе, – пропищала Мари-Анн.

– Вовсе нет, – заявила молодая итальянка к растущему удивлению Эммануэль. – Напротив.

– Отлично! – любезно согласилась Мари-Анн.

Одним махом она скинула с себя одежду и продефилировала перед девушками:

– Вы довольны?

– Да, – сказала Анна Мария. – Припасу вас на десерт. Как только закончу с Эммануэль, сделаю вашу скульптуру.

– Из чего?

– Пока не знаю. Из чего-то мягкого.

– Анна Мария придет к лесбийской любви через общение с мрамором… – пошутила Эммануэль.

– Мне бы польстило, если бы мою статую не обделили вниманием и обласкали, – промолвила Мари-Анн.

– Иди сюда, – приказала Эммануэль. – Я поласкаю твою грудь.

Мари-Анн беспрекословно повиновалась, Эммануэль сжала ее груди в руках, краем глаза следя за реакцией Анны Марии, но та не выказала ни малейшего интереса.

– Вы меня не проклинаете? – удивилась Эммануэль.

Анна Мария изобразила саму невинность:

– Думаете, я смогу сделать статую, не повторив вашего жеста?

Эммануэль была разочарована.

– Все зависит от намерения, – заметила она.

Анна Мария засмеялась:

– Если бы прикосновение к груди этой танагры расценивалось как грех, мир был бы отвратительным местом.

– Почему вы не трогаете мою грудь?

Анна Мария промолчала. Эммануэль занервничала:

– А если вот так?

Она просунула палец между ног Мари-Анн, прямо под восхитительную шерстку цвета арктической рыси. Анна Мария, однако, не шелохнулась, а вот Мари-Анн запротестовала:

– Ты меня щекочешь. Оставь. Ты не умеешь.

Эммануэль стало грустно, она ощутила глубокую печаль, почти отчаяние. Изо всех сил она боролась со своей слабостью: «Я дурочка, – повторяла она самой себе, – просто мое самолюбие ущемлено… вот и все…» Но нет, эта горечь по вкусу напоминала страдания, причиненные Би. «Почему? Почему?» – восклицала про себя Эммануэль почти в истерике. Затем внезапно боль превращалась в нежность. «В этом нет ничего плохого, – думала она, – в том, чтобы любить, нет ничего плохого. К тому же Мари-Анн меня не отталкивает по-настоящему, ее резкость – проявление того же целомудрия, благодаря которому я признаю, что у меня есть сердце. Это ерунда, пережитки прошлого девственницы! Когда мы обе переживем неблагодарный возраст, мы не будем стыдиться своей нежности!»

Она улыбнулась подруге, словно приняла ее в свои объятия:

– Ты права. Займемся любовью, когда захотим. Не сейчас. Обстановка не располагает.

Эммануэль обернулась на Анну Марию и уловила на ее лице выражение едва заметного мимолетного разочарования. Казалось, молодая художница была бы не прочь последить за иным развитием событий. Эммануэль вновь ощутила прилив сил.

Мари-Анн собралась одеться.

– Оставайся обнаженной! – настаивала Эммануэль.

«Если она согласится, значит, любит…» – думала Эммануэль. Мари-Анн отбросила юбку в сторону. «Ах, как прекрасна жизнь!»

– Поднимемся на террасу, – предложила Анна Мария.

– Будь добра, прикажи принести нам чая, – попросила Эммануэль Мари-Анн.

Мари-Анн в своем естественном великолепии отправилась на кухню.

– Не вижу ничего дурного в том, чтобы Мари-Анн осталась обнаженной, но отправлять ее в таком виде на кухню – извращение, – строго заявила Анна Мария.

– Из вас никудышный судья, – ответила Эммануэль. – Обнаженная девушка в ванной комнате не представляет никакой ценности, а вот на кухне – другое дело.

– Вы имеете в виду эротическую ценность? Но эротизм не мерило добра и зла. Тело Мари-Анн обладает человеческой ценностью, ценностью очаровательной тринадцатилетней девочки-подростка. А еще эстетической ценностью, которая не зависит от сексуальности.

– Еще как зависит! Художники малодушничают, утверждая, что в искусстве эротика не важна, и натюрморт вызывает то же эстетическое чувство, что и обнаженное тело. На самом деле, и художники, и зрители хотят испытать возбуждение. Намерение очевидно. И за доказательством далеко ходить не надо: изобразив достаточное количество обнаженной натуры, художники принимаются за натюрморты – именно в такой последовательности.

Эммануэль не дала собеседнице возможности возразить и продолжила:

– И не пытайтесь ввести меня в заблуждение, моя драгоценная лицемерка! Я знаю, что тело Мари-Анн вас возбуждает, что бы вы ни говорили.

– Но это абсурд! Как раз Мари-Анн меня совершенно не возбуждает, а вот…

Анна Мария осеклась, на ее лице читалось неудовольствие. Но было поздно. Эммануэль вскочила, обвила шею Анны Марии руками и насмешливо, с лукавой улыбкой произнесла:

– А вот меня вы не хотите писать обнаженной, потому что боитесь нарушить свои принципы!

– Это вовсе не так, уверяю вас! Все наоборот!

– Наоборот? Что это значит? Объясните, чтобы я поняла.

Очевидно, что Анна Мария испытывает невыносимые муки, и Эммануэль задумывается, не поцеловать ли ее прекрасные, скорбно поджатые губы, не успокоить ли несчастную подругу. Мари-Анн возвращается с кухни слишком рано.

– Вы не хотите понять, Эммануэль! – стонет Анна Мария вне себя от тоски. – Дело не в вопросах добродетели и порока! Я не лесбиянка, вот и все! Вы любите женщин и всех судите по себе. Но вы ошибаетесь. Большинство женщин не испытывают влечения к себе подобным.