– Вы заблуждаетесь: любовь, которую проповедовал Иисус, не имеет ничего общего с вашими увеселениями.

– Что вам известно о моих увеселениях? Я знаю разницу между эротизмом и одержимостью сексом. Я не коллекционирую мертвые оргазмы, словно гипсовые статуэтки или картины; я практикую искусство любви. И дух для меня важнее тела.

– Доктринерская любовь против эндокринной любви.

Эммануэль улыбнулась. Анна Мария снова взбунтовалась:

– Кто поверит вашим сказкам? Вы просто занимаетесь сексом с каждым встречным при любой возможности ради собственного удовольствия – вот и все. Вы избавляетесь от тех принципов, которые вам мешают, и создаете новые принципы, чтобы оправдать свою похоть: мол, десять мужиков приносят вам большее счастье, чем один-единственный.

– Я могла бы выбрать легкий путь и жить припеваючи; я могла бы удовлетвориться своим мужем или своими руками, но я живу не для того, чтобы довольствоваться тем, что есть.

– Вы живете ради надежды.

– Ради того, чтобы учиться. Но стоит ли дальше учиться любви? Думаю, в этом искусстве я уже вполне сильна. Я умею заниматься любовью и достигла в этом совершенства. А вот любить в совершенстве я пока не умею – это долгий путь. Мое увеселение, как вы говорите, Анна Мария, состоит в том, что я влюбляюсь. Ради того, чтобы влюбиться по-настоящему, целой жизни может быть мало, и мало может оказаться всех мужчин и женщин.

– Ваш идеал сконструирован разумом. Вы говорите о разуме, а не о сердце. Вы уверены в том, что абстрактная страсть к мужчине равна любви?

– Разум в любви необходим. Разве любовь без него возможна? Любовь, которую я хочу заслужить – второй интеллект. И мне кажется, смысл человеческой жизни – в стремлении к гениальности.

– Вы отчаянно боретесь с мифами, но, по-моему, ваш эротизм худшая из химер.

– Эротизм – это школа реальной жизни. Я верю лишь в науку, в Архимеда. Божьи законы меня не интересуют.

– Во все времена существовали девушки, которые спали с каждым встречным мужчиной. Мы что – обязаны им прогрессом в науке?

– Ах, кто знает? Если бы эти девушки веками не спасали мужчин от церковного гипноза, быть может, священники окончательно отбили бы у гениев и желание заниматься наукой, и желание жить! Может, если бы не зародился червь в яблоке добродетели и в запретном плоде, наш мир уже давно перестал бы существовать.

Эммануэль начинает кипятиться:

– Из-за ваших глупых законов невозможно быть целомудренной и верной. В наше время иметь множество любовников стало необходимостью – как для революционеров было необходимостью бросать бомбы, даже если они ненавидели грохот и кровь. Виноваты не те, кто уничтожает тиранов. Вспомните инквизицию! Черные души служителей Бога создали на земле ад.

– Критика в адрес Бога уже своего рода признание Бога. Вы верите в него, но вы против него.

– Слишком много чести! Я не столь безрассудна! Но прошлое действительно завязано на Боге, и прошлое – это время ошибок. Сейчас передо мной явилась истина, и если я не вижу в ней Бога, это не моя вина. Не заставляйте меня оборачиваться назад: возможно, тогда я забуду свои обиды.

– Создателя не так просто забыть.

– Думаете? Попробуйте вспомнить о Боге, когда будете испытывать оргазм! Религию придумали люди, которые не занимались сексом!

– Но почему природа столь таинственна? – тревожно вопрошает Анна Мария. – Почему летучие мыши спят вниз головой? Почему вы, умеющая любить и такая красивая, должны умереть? Наука об этом умалчивает.

– Религия тоже. Давайте же попытаемся получить ответы на наши вопросы, вместо того чтобы играть в живопись.

* * *

– В Ангкоре, во времена величия кхмерской цивилизации, – рассказывает Жан за ужином (Эммануэль пригласила Анну Марию и Мари-Анн), – монахи Великого храма лишали невинности девочек, которых приводили туда родители. Обычно им было меньше десяти лет: только бедняки позволяли девочкам оставаться девственницами дольше, так как ритуал стоил довольно дорого, и ростовщики не отдавали деньги без гарантий. Монахи орудовали или пальцами, или членом. Кровь они собирали в сосуд и смешивали с вином. Семьи окропляли этим вином лбы и губы. Каждый священник имел право на проведение одной такой процедуры в год. Позже, когда девочки хотели выйти замуж, они отправлялись купаться в озеро нагишом, и мужчины выбирали жен именно там.

* * *

– Ничто не изменилось, – сказала Мари-Анн, обращаясь к Эммануэль на следующее утро у бассейна. – Буддийские монахи по-прежнему любят девственниц.

– Откуда ты знаешь? Ты побывала в их Кавдинском ущелье?[36]

– Не обязательно иметь опыт, чтобы что-то знать.

– А я слышала, что буддийские монахи вообще не притрагиваются к женщинам.

– Им интересны исключительно девственницы.

– Ха, интересные у них вкусы!

– Они не такие, как мы.

– А где они находят всех этих весталок?

– Это сложно. Теперь сиамские родители не так услужливы.

– А что, теперь они предоставляют своих дочерей не так охотно, как церковные пожертвования? Теперь они не пытаются таким образом укрепить свое положение в обществе?

– Увы! Религию уважают все меньше. Будды больше нет! Теперь монахи сами тратят деньги на свои храмы.

– Каким образом? Ведь они дают обет не прикасаться к деньгам.

– Платят золотом.

– Мари-Анн, ты сама не знаешь, о чем говоришь! Байки про золото придумывают для таких впечатлительных девушек, как ты!

– Не веришь мне, спроси у Мерве.

* * *

Эммануэль не искала встречи со львенком. Шутка Мари-Анн вылетела у нее из головы. Но волею случая она столкнулась с удивительной девушкой в воскресенье утром на огромной паперти храма Изумрудного Будды, где обычно в сопровождении Эи покупала орхидеи. Великолепная грива Мерве напоминала тайский лес, джунгли – с колючками, лианами, гигантскими медно-красными цветами, сверкающими на солнце. Эммануэль отмечает, что форма и оттенок прически прекрасно сочетаются с удлиненной формой глаз, с изящной линией подбородка и даже с линиями алого рта на фоне бледной, почти белой кожи. Лицо Мерве прекрасно смотрится на фоне сиамских крыш: геометрия чудесного тела и геометрия города совпадают.