Ни разу Луисардо не упомянул о Милагрос. Хотя и то верно, что, окажись у путешественника под рукой газета, из которой он мог бы печатно удостовериться, что Рикины больше нет, он не сомневался бы так и отделался бы от волшебной пробирки. Путешественник ничего не знает. Да так оно и лучше, малявка, сказал мне Луисардо, ведь до того, как приплыть на Итаку он думает забрать Рикину и уехать с ней, а если Кавафис об этом ничего не написал, то потому только, что был педераст. Итак, подвергнув свою совесть бичеванию и пытке сомнением, путешественник поедает последний ломтик картофеля из пакетика, а паром заходит в порт. Над городом, грязным от пыли и мусора, грохочут раскаты грома, и кажется, что он вот-вот рухнет. И путешественник чувствует себя исследователем, открывшим местность, откуда он никогда не вернется, малявка, ведь речь идет о самом аде. А пока ветер раскачивает суденышки, ждущие у пристани, старой, полощущейся в грязной воде, в которой отражаются темные грозовые облака, заряженные молниями. В этот момент путешественник скорее угадывает, чем слышит, мелодию черного пианино, которое, как всегда, звучит вовремя. Эта музыка уже знакома ему, малявка, и с обостренными чувствами он принюхивается к аромату, предупреждающему его об опасности. К ментоловому запаху бриолина. Вспомни-ка эти слова, малявка: «Бегегисъ двух людей, путешественник». Но спокойно, малявка, потому что ему еще осталось полтора часа до смерти.

— Обманулся я, — рассказывает Хуан Луис перед камерой. — Уйти, не заплатив, ерунда, такие уж у нас нравы, мы и не такое видывали, понимаете. Но обокрасть меня — этого я никому не дозволю. И что меня больше всего разозлило, так это то, что его прикончили. С кого теперь стребовать деньги, если он сам теперь — студень. Понимаете, выражение лица у него было, как у заливного поросенка.

Интервьюер снова задает ему тот же вопрос, но в другой форме. И Хуан Луис Муньос, знатный свинарь, пользуется возможностью, чтобы поговорить о филее в топленом сале.

— Топленое сало — оно как соль, только не такое соленое, понимаете, в старину ведь не было никаких тебе холодильников, вот люди и хранили провизию в погребе. Соль — она хороший консеврант, особенно для рыбы, которую в топленом сале держать не станешь. Но топленое сало — тут другая история. И потом без сала двойного подбородка не наешь. А без двойного подбородка никогда не прославились бы такие важные художники, как Ботеро, кстати, мой закадычный друг, он да Тинторетто — парочка любителей хорошего винца. Лично я каждый год отправляю Ботеро ящик канасты, ведь, понимаете, говорил же Гусман Добрый, что искусство длинное, а жизнь короткая, как нож.

Хуан Луис Муньос, держа стакан канасты, поднимает его перед камерой.

Он задолжал несколько ящиков и этим пользовался. Так же как и с «Крускампо», он собирался договориться насчет канасты, потому что знатный свинарь Хуан Луис Муньос прежде всего великий мастер пропаганды. Рассказывают, что, когда настала его очередь давать показания в суде, он приехал на «мерседесе», верхом груженном окороками. Адвокатов он не нанимал, зачем? Лучшая зашита, говаривал он, это хороший окорочок. Ему даже не пришлось подниматься в зал суда. Судьи, прокуроры, секретари по уголовным делам и даже уборщицы сами вышли поприветствовать его. «Видел вас по телевизору», с глубочайшим почтением, «а мне подмахните автограф», сюда, пожалуйста, «это ведь не для меня, сами понимаете, для соседки», камеры пекут фотографии с изображением Хуана Луиса Муньоса, «по телевизору вы смотритесь моложе», комплименты знатному свинарю на пороге зала заседаний, он — в окружении представителей власти и окороков. Кроме вспышек фотокамер за спиной у него раздаются здравицы, и примерно через полчаса Хуан Луис Муньос возвращается в Тарифу в «мерседесе», насквозь провонявшем копченостями, каковая вонь стоит в нем и по сей день. И по сей день его больше не тревожили.

— Ветчина — лучшее лекарство для правосудия, больно уж оно у нас хилое.

Не будем забывать, что все, что Хуан Луис сказал о путешественнике, он сказал не в суде. Еще чего. Хуан Луис сказал это перед телекамерой. И среди всего, что он сказал, я выбрал несколько отрывков, которые, в силу их документальной ценности, хочу привести здесь. Самые смачные высказывания касаются Милагрос и ее Чана Бермудеса. Вот они.

— Он еще мальчишкой был сущим зверем, приучал животных таскать ему контрабанду. От Гибралтара до Линии по ночам так и сновали собаки да ослики, нагруженные контрабандой в Пеньоне. Тогда повсюду была нужда страшная, понимаете. И он мог затащить к себе в койку любую бабу за пару нейлоновых чулок.

Это-то его и погубило, понимаете, давайте уж начистоту: Чана Бермудеса бабы погубили.

По словам Хуана Луиса, он клеил красоток, не вынимая изо рта окурка и глядя на них в упор своими бесстыжими глазами. От его походки вразвалочку и запаха перегара и табака они вспыхивали, как спички. Поэтому-то за ним и охотились. Тогда он только что взял ювелирный магазин в Севилье. Всего с какой-то там фомкой и с помощью двух алжирцев. Слуху него был как у чахоточного, и, приложив ухо к сейфу, он разгадал шифр. На все про все ушло меньше четверти часа. Ему и в голову прийти не могло, что один из алжирцев расскажет все Палмеру. Потом кашли другого, мертвого, на берегу Гуадалмеси, всего изувеченного. Поначалу все решили, что это иммигрант, иммигранты ведь всегда были, хотя в те времена дело это еще не процветало. Мало-помалу пошли слухи. А когда в чемодане обнаружили второго алжирца, разрезанного на кусочки, началось расследование. Палмера вызывали давать показания, но он вышел чистеньким. Те, кто в тот день был в зале, рассказывают, что там звучали выражения вроде «колумбийский галстук», «турецкое перышко» и все в этом роде. А скоро и сам Палмер сгорел в собственном доме — в полнолуние и с разорванным задом.

Хуан Луис пыжится перед камерой, выпрямившись, подобрав брюшко и вытянув шею, но все очень естественно. И утверждает, что это должно было быть последнее дело Чана Бермудеса. Был у него в Мадриде, где-то возле площади Каскорро, барыга, скупавший его товар. Там было на миллионы — хоть лежи всю оставшуюся жизнь да плюй в потолок. Он познакомился с Милагрос и захотел передохнуть. Так оно и вышло: отдыхал он себе с Милагрос, когда в дверь стук-стук. Похоже, тогда Луисардо был еще совсем сопляк и даже разнюнился при виде двух инспекторов. Милагрос его больше в глаза не видела. Поначалу она решила, будто это барыга его заложил. Но есть и другая версия, пожалуй более реальная, по крайней мере так считает Хуан Луис, а именно: что все это было подстроено и Чан Бермудес просто сам смылся. И что он сам нанял тех двоих, выдававших себя за инспекторов, возможно тех самых, что расчленили двух бедняг-алжирцев. Добыча, по словам Хуана Луиса, была во сто крат больше того, что он оставил Милагрос. За день до этого, словно у нее было предчувствие, она открыла банковский счет на его имя.

— Слишком много совпадений, понимаете?

Но интервьюер ничего не ответил, только пристально на него поглядел и уже собирался было задать следующий вопрос, как Хуана Луиса прорвало и он стал рассказывать про Милагрос. Про нее он сообщил, что она всю жизнь витала в облаках.

— Только вот заковыка: тут, в Тарифе, витать в облаках непросто — ветер мигом тебя на землю вернет. Поэтому-то здесь психов так и ценят. Трудно витать в облаках при таком ветре. — А дальше Хуан Луис рассказал, что, если кто сомневался в ее Чане Бермудесе, она плевала ему в рожу. — Поначалу она было писала письма в тюрьму, но он ей не отвечал, и она решила его бросить. Не нужна была ей такая правда. Так зачем усложнять себе жизнь. Вот она и решила по-прежнему думать, что ее Чан Бермудес вернется на днях и на ней женится. Прямо туточки, в церкви Святого Франциска. Думаю, не оставят ее на Кальсаде. — И тут свинарь воспользовался возможностью поговорить про священников: — Нет лучше занятия на свете: работаешь всего полчаса в день, да к тому ж с вином.