По словам Луисардо, путешественнику не потребовалось много времени, чтобы добраться до места, указанного старикашкой с глазами лунатика. Это общественные бани в Медине. Путешественник снова сует руку в карман и ощупывает пробирку. Порядок, говорит он про себя, полный порядок. Из бань доносятся страстные вопли сношающихся педерастов. Это так называемые водяные, малявка, насмешливо продолжает Луисардо. И путешественник останавливается в задумчивости, прежде чем войти, колеблется, но недолго, и наконец решается. Ладони у него вспотели. У входа, окруженная тужащимися содомитами, в клубах пара проступает фигура толстой женщины с крючковатым носом. На ней широченная накидка, верхняя губа с опушкой, а на мужланистом лице кислая гримаса. Затхлый запах, похожий на запах прогорклого оливкового масла, витает в воздухе. Свет проникает через слуховые оконца, причудливо расположенные под куполом, загаженным птицами. Ветер такой же, как здесь, малявка, только с другой стороны, представь, будто это его отражение, говорит мне Луисардо, и губы его растягиваются в улыбке, словно у него каждый день воруют по шестьсот тысяч песет и он уже привык к этому.

Вьющийся бесом ветер задирает юбки и обрушивается дождем банкнот, доносит невесть откуда выдумки, голоса и кошачье мяуканье и сдувает с кожи родинки. И один из этих голосов достигает слуха толстой хозяйки бань, быстрее пули, малявка. Голос рассказывает, что в недрах горы спрятано сокровище и очень скоро появится путешественник с картой. Луисардо рассказывал мне все это с дебильной гримасой, повисшей у него на подбородке вперемешку со слюнями, обжигая себе губы до конца докуренным косяком. А потом он рассказал мне, что, когда путешественник появился в заведении, она уже ждала его, держа наготове латунный нож с кривым лезвием острее бритвы, которым она и прирезала путешественника, неся ему злую смерть. Он даже не успел вытащить из рюкзака свой мясницкий нож. Тогда и только тогда путешественник понимает, что для того, чтобы умереть, вовсе не обязательно ехать в Венецию, и, стоя перед вратами в мир иной, задерживается, чтобы коснуться негритянки с фигурой, в которой больше изгибов, чем в бутылке кока-колы. Ее образ острым шипом вонзился ему в память, каблуки-шпильки прошлись по хребту лоснящегося от крови человека, распростертого на глинобитном полу. Все больше посетителей молча подходят к нему. Укрывают влажными полотенцами. Теперь у путешественника больше не осталось сомнений, он чувствует себя легким, плавучим, ему даже кажется, что он парит в воздухе. Он знает, кто та, единственная, виновная в его печальном конце, и предпочитает в сотый раз в точности припомнить момент, когда негритянка из романа вошла в его кафе. Между тем хозяйка бань обтирает нож подолом и на глазах у сгрудившейся толпы обыскивает путешественника.

Прежде чем продолжить, Луисардо протянул мне мерзко обслюнявленный остаток последнего косяка. И, расцветая порочной улыбкой, рассказал мне о подробностях смерти путешественника, о том, как боль, отдаваясь в желудке, насквозь пронизала его и его память. Все это Луисардо рассказал мне так, словно видел собственными глазами, словно ворохом вранья мог приукрасить вину, которую мы оба разделили поровну, как две вымоченные в уксусе галеты. Я знаю, что он сделал это скорее для того, чтобы бросить вызов желчной реальности, которую навязывает нам жизнь, чем для того, чтобы создать реальность, в которой мы нуждаемся. Но это не столь важно, куда важнее то, что в Тарифе и по сей день, случается, дует ветер и умирают люди.

Этой ночью налетел ветер — ураган справедливости, разрывающий цепи и выставляющий напоказ всю нищету хозяев жизни.

Клара де Луна «Надгробие привилегий»

Каждый раз, когда я читаю его, я чувствую перед собой друга. Поэтому было бы непростительно не поблагодарить его. Зовут его Эдуардо Галеано, и он поэт, вселенский бродяга и человек, способный зажигать души. Этот роман многим обязан ему и без его дружбы никогда бы не был написан. Не след мне забывать и Николь с Марио, слышали, братва, которые остаются моими издателями и каждый раз, когда я приезжаю в Мадрид, делают все, чтобы я чувствовал себя как дома.

Было время, не так давно, когда ложные друзья отвернулись от меня, и я не хочу даже упоминать их имен и фамилий, настолько они смердят. Смердят, как то дерьмо, на котором замешаны хозяева жизни и границ, указавшие мне на дверь своим паршивым мясницким пальцем. Я позволил себе смелость не вступать в их зловещую игру, согрешил, оставшись свободным и противопоставив себя их двойной морали и двойной бухгалтерии. Грубая ошибка, в которой до сих пор продолжаю упорствовать. Однако за все это время у меня не было недостатка в настоящих друзьях, и их имена я хочу произнести во весь голос. Это Хулиан Гонсалес, Антонио Москера и Тони Итурбе. Именно благодаря последнему из них я снова печатаюсь. Не хотелось бы забыть и про Антонио Баньоса и Пако Марина, которые помогли мне стартовать и поддержали меня, когда я решил отмежеваться от всех благовоспитанных и благоупитанных типов, добившихся блестящих успехов за счет моих неудач. Элементарная гнусность. Мария Хосе Ларраньяга, Миледи, встала на мою сторону, и Леандро Перес оценил меня по достоинству, предоставив мне работу в своей газете. Никогда этого не забуду. И, наконец, было бы ошибкой не упомянуть Габи Мартинес, деятеля культуры и бой-бабу, которая первой подала мне идею написать роман, растрепанный ветром Тарифы. Надеюсь, ей это будет приятно.

P. S. Название этого романа я позаимствовал у Пабло Неруды. Это строка из его стихотворения. Хавьер Реверте и Эдуардо Хорда были моими проводниками по самым ветхим улочкам Танжера, Хуан Луис Муньос сделал из меня гурмана, ребята из группы «Трискель» научили вещам, которым учиться не следует, а Наталья одолжила мне своего мужа, которого я ввел в эту историю и превратил в Фазана.

Монтеро Глес

Тарифа, Кадис, день святого Мартина, 2002 год