Уничтожив Великий Новгород, царь отправился в Псков, где жертв было меньше – легенда гласит, что юродивый предложил ему кусок сырого мяса, сказав, что он знает: царь мясо с кровью ест, и после этого благочестивый Грозный прекратил казни. Но только во Пскове.

По возвращении царя в Москву начался новый виток террора, характерный для всех тиранов всех времен, – Иван обрушился на тех, кто до этого сам ему помогал и верно служил, убивая и пытая всех, кто угрожал государю.

Тогда одновременно было казнено более ста человек. Казни продолжались и еще несколько следующих дней. На выведенных на площадь приговоренных было страшно смотреть: они перенесли ужасные пытки, были окровавлены, едва шли, у многих были сломаны руки и ноги. Распоряжался казнями лично царь. «Работали» не только профессионалы-палачи, но и приближенные царя, да и сам государь и его сын царевич Иван. Убивали зверски: так, казначея Никиту Афанасьевича Фуникова-Курцева попеременно обливали крутым кипятком и холодной водой. Таубе и Крузе сообщают, что царь «у многих приказал… вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти: у одних он приказал отрубить правую и левую руку и ногу, а только потом голову, другим же разрубить живот, а потом отрубить руки, ногу, голову».

Иван Михайлович Висковатый, многолетний глава русской внешней политики, был обвинен в том, что он, говоря языком XX века, служил сразу трем разведкам: крымской, турецкой и польско-литовской. Его привязали к столбу, и каждый из приближенных царя подходил к несчастному и отрезал кусок тела. Тот опричник (Иван Реутов), чей удар оказался смертельным, был обвинен, что он из жалости хотел сократить мучения Висковатого. Лишь смерть от чумы спасла Реутова от казни[111].

Естественно, можно списать происходившее на болезненную подозрительность царя, счесть это проявлением паранойи или неизбежными «щепками», которые летят, когда рубят лес и добиваются укрепления центральной власти. Но ведь в Твери, Новгороде, в застенках Александровой Слободы и на Красной площади происходили очень важные события, которые потом долго будут аукаться в русской истории: убийства без суда получили статус казни.

Для Грозного существовало одно правило: «А жаловать мы своих холопов вольны, вольны и казнить», – гордо заявил он в письме Курбскому, отвечая на укоры бежавшего друга, который обвинял царя в беспричинных казнях. Генрих VIII, тоже укреплявший центральную власть, отправил на эшафот двух из своих шести жен. В каждом случае проводился суд – неправедный, основанный на лжесвидетельствах или на доказательствах, добытых с помощью пыток, – но все-таки суд. Османские султаны, каждый из которых, вступая на престол, убивал всех своих братьев, почему-то перед этим получали разрешение на братоубийство от судей и духовенства, обосновывавших кровавое дело государственной необходимостью. Женившись на Марии Долгорукой, как пишет Костомаров, Иван «узнал, что она еще прежде потеряла свое девство, и на другой день после свадьбы приказал затиснуть ее в колымагу, повезти на борзых конях и опрокинуть в воду»[112]. Если убийство царевича Ивана было нечаянным, то собственных незаконных детей царь, как говорили, душил сразу после рождения. Даже если последнее обвинение – страшная сказка (хотя подозрительно похожая на поведение Грозного), суть от этого не меняется: казнь при Грозном стала убийством по воле царя, а цена человеческой жизни превратилась в бесконечно малую величину.

Можно пойти дальше по страницам русской истории и вспомнить Марину Мнишек, которую заморили голодом за то, что она хотела стать царицей, и ее трехлетнего сына, повешенного на глазах у собравшейся в Москве толпы – и, как говорили, умершего не сразу. На тонкой шее мальчика петля не затянулась, и он провисел несколько часов, пока не умер от холода. Можно вспомнить и замученных староверов: боярыню Морозову и протопопа Аввакума, испившего полную чашу страдания, говорившего жене, что мучить их будут «до самой смерти, Марковна», – и в конце концов принявшего огненную смерть вместе с другими проповедниками старой веры. Можно вспомнить также замученных стрельцов, царевича Алексея Петровича, которого пытали и, скорее всего, убили по приказу отца, несчастного Ивана Антоновича, вся вина которого заключалась в том, что в младенчестве его провозгласили императором, – за это он провел 23 года своей короткой и несчастной жизни в заключении и, когда поручик Мирович попытался его освободить, был убит – естественно, вне всяких законов – просто потому, что существовало тайное распоряжение не отдавать узника живым, если кто-то захочет спасти его.

Что уж говорить об убийстве Петра III – совершенном так, между прочим, если верить записке Алексея Орлова, как будто вообще незаметно: «…мы были пьяны, и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором; не успели мы рознять, а его уже не стало. Сами не помним, што делали…» О жутком, изуродованном теле Павла I, загримированном и выставленном для прощания в тот момент, когда в Москве и Петербурге, если верить мемуаристам, не осталось шампанского – все праздновали убийство царя.

Можно вспомнить о сотнях прогнанных сквозь строй солдат, о тех, кто погиб на строительстве Петербурга, о военных судах начала ХХ века, которые, в отличие от гражданских, имели право выносить смертные приговоры и молодым людям, и женщинам – и выносили.

Так и хочется вслед за пушкинским героем воскликнуть: «Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке».

И можно вспомнить отчаяние Толстого, уже не в 1881-м, а в 1908 году, когда он чувствовал себя не в силах переносить известия о смертных приговорах по делам о терроризме и писал: