Это не противоречит тому, что она признает право на существование казни, называя ее «некоторым лекарством больного общества». После этого императрица, явно вдохновленная книгой Беккариа, долго рассуждает о необходимости смягчения наказаний в принципе, о том, что жестокие наказания не снижают уровень преступности, и, наконец, отмечает, что «весьма худо наказывать разбойника, который грабит на больших дорогах, равным образом как и того, который не только грабит, но и до смерти убивает. Всяк явно видит, что для безопасности общенародной надлежало бы положить какое различие в их наказании». Далее следует мысль, и сегодня часто используемая противниками смертной казни в споре с теми, кто утверждает, что страх перед наказанием является сдерживающим фактором: «Есть государства, где разбойники смертного убийства не делают для того, что воры, грабительствующие только, могут надеяться, что их пошлют в дальние поселения; а смертноубийцы сего ожидать не могут ни под каким видом».

Можно предположить, что если бы идеи «Наказа» были воплощены в жизнь, то в новом законодательстве количество преступлений, карающихся смертной казнью, резко сократилось бы и смертные приговоры выносились бы только тем, кто «отнял у кого жизнь или предпринял отнять». Но дальше история о применении идей Просвещения в России делает неожиданный поворот.

В 1767 году в Москве в Успенском соборе торжественно начались заседания Уложенной комиссии, состоявшей из более чем полутысячи депутатов со всей страны. Представители дворянства, горожан, крестьян, казаков и «иноверцев» явились с наказами от своих избирателей, но при этом на первых заседаниях им торжественно зачитали и «Наказ» императрицы. Далее последовало разочарование, вызванное, впрочем, не только решением вопроса о наказаниях. Комиссия оказалась не слишком работоспособной. Вот как сказал об этом в 1892 году в своей речи в Казанском университете известный историк права Н. П. Загоскин:

Депутаты, в отличие от императрицы, совершенно не хотели ни отменять смертную казнь, ни смягчать наказания. Знакомая картина: и сегодня сторонники смертной казни, кажется, в большинстве. Или, по крайней мере, их голоса слышнее…

Интересно понять, каким оказалось бы новое Уложение, если бы оно все-таки было составлено. Смирилась бы императрица с мнением депутатов или же, как это делала Елизавета, продолжила – хотя бы в вопросе о наказаниях – настаивать на своем? Но новый свод законов так и не был создан, Уложенную комиссию распустили под предлогом начала войны с Турцией, а после окончания войны больше не созывали.

Формально зверские законы Соборного уложения продолжали действовать, но в реальности «мораторий», введенный Елизаветой Петровной, оставался в силе. За всю екатерининскую эпоху в исполнение было приведено всего несколько смертных приговоров. В 1764 году казнили Василия Мировича, пытавшегося освободить заточенного в крепости свергнутого императора Ивана Антоновича, в 1771 году после Чумного бунта в Москве повесили дворового Василия Андреева и купца Ивана Дмитриева, а также Алексея Леонтьева и Федора Деянова – всех их признали виновными в том, что они натравили толпу на архиепископа Амвросия.

Восстание Пугачева показало, как сильны были народное недовольство и ненависть к помещикам. Ответ государства был таким же яростным – о гуманности на какое-то время забыли все, включая Екатерину. Павел Потемкин, дальний родственник екатерининского фаворита, какое-то время возглавлявший следствие над пленными повстанцами в Казани, писал императрице: «Когда страждет целое отечество, должно правосудию забывать иногда и жалость, нужную в другое время. Суду не должно помышлять о том, кто произвел зло и о его несмысленности, но о следствии сего зла. А как слабое или строгое наказание в таких случаях делается не без примечания народа, то и остаток язвы наказанием или исцеляет или попускает»[97].

Вообще-то, эти в «Наказе» слова противоречили идеям, высказанным императрицей меньше чем за десять лет до пугачевского восстания, – о том, что строгие наказания не обязательно помогают предупреждать преступления. Считала ли Екатерина возможным в данном случае руководствоваться тем же принципом, трудно сказать, но следствие по делу повстанцев велось жестоко, с применением телесных наказаний и пыток, хотя члены следственной комиссии и пытались разделить допрашиваемых на разряды в зависимости от тяжести их вины. Главное – они в принципе исходили из того, что жизнь мятежников, и особенно их главарей, сохранять не надо.

Когда Пугачев попытался освободить пленных единомышленников, находившихся в Казани, Потемкин «потребовал от губернатора Я. Л. Бранта перевести "в крепость всех важных колодников", а получив отказ, приказал "караульному офицеру при крайности не щадить их живых"»[98]. Так и было сделано, по крайней мере по отношению к некоторым пленным. Затем подпоручика Федора Минеева, который перешел на сторону Пугачева и стал у него подполковником, приговорили разжаловать в солдаты и наказать 12 000 ударов шпицрутенами. Фактически это был смертный приговор – Минеев после наказания умер.

Далее пошло по нарастающей. Когда борьбу с Пугачевым, а заодно и следствие передали Петру Ивановичу Панину – просвещенному аристократу, брату того самого Никиты Панина, который втайне мечтал об ограничении самодержавия и составлял проект конституции, – жестокость расправ резко возросла. Панин сам позже вспоминал, что за шесть месяцев приговорил к смертной казни 324 мятежника.

В августе 1774 года в сражении было захвачено в плен около 6000 восставших, и Панин предложил приговорить к смерти всех, кто был у Пугачева «в чиновниках», то есть наиболее активных участников, руководителей восстания, а остальных «с жеребия повесить с трехсот человек по одному»[99].

Помимо тех, кого казнил Панин, из 12 500 повстанцев в Казани были казнены 38 человек, в Оренбурге – 4, тайная экспедиция Сената приговорила к смерти шестерых. Естественно, в эту статистику не входят те, кто погиб от пыток во время допросов или под шпицрутенами.