– Это почему? – возмутился аспирант.

– Три-четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался – я не виноват. От себя не сбежишь. Одна дорога.

– Что еще за дорога? – подозрительно поводил вокруг носом исследователь.

– Одна. В ад.

Тут, услыхав обоими краями обоих ушей всю эту страсть, бабушка Дуня заявилась хозяйкой на кухню, начала греметь чайниками, стучать сушками и велела слушать сказку. Так как у ней все сказки многолетней выдержанности и еще с тех времен. И сообщила глупым людям, которые от малолетства жизнь пробуют на ощупь языком, а глазницы позакрыты, как у мертвяков с адских кладбищ.

– Нету никаких в других странах-океанах, за бугрями-горами подземельных адов, – точно рассказала, выражаясь почти как физик-мерзлотовед или вулканолог, Дуня. – Ад, он только тут, сверху землицы, и мы по нем бродим. Пожимая плоды и хрукты. А там, внутрях обильной матушки земляной – только рай один и есть. И ждет не дождется одного кого за другим. Так что негодно рыдать и слезиться без катаракты. – И порассказала прошедшую жизнь Дуня двум малолетням – дураку-молодцу и девице придуристой. И про родное село свое, и про церковь, которую по кирпичу носит святой отщепенец Епитимий, и, конечно, нарисовала детям плакат славного своего ухажера прошедших годков Парфена, чуть приукрасив, его избу, словно резную, с петушками клюющими и птицами зовущими на ставеньках и наличниках, коих у разгильдяя Парфена отродясь не увидеть. И поведала про сам волшебный лаз в рай. Куда скрываются недодумки и повернутые умом вспять, а вылезают профессорами наук, куда уходят скромные мыши, а выходят коты и складно говорят, человечьи не ругаясь, и куда сгинул человек-молдаван, на последнее не гожий, а вышел, будто к самым старым ризам был губами где пришпилен. Что нету этому раю равного на земле.

– Яснее ясненького, потому как где мечта – там и всамделе жизнь, – подытожила Дуня, довольная собранной ею сказкой, которая и самой, рукотворная, показалась правдонькой. – Где ж еще такие тихие наши поля, с этакими буйными цветами, от которых голове круг. И где ж еще речка так справно бежит, ласковая вода песчаная, как не у райского места, куда ход открыт. Эх, была бы я на годок-другой помоложе, – закончила старушенция свою песню, чтоб оторвать этих от печали.

А молодые сидели и слушали ее, свороженные и застылые вроде.

Тут и раздался опять входной звонок, будто домовой невовремя споткнулся о забытую гитару. И в коридор, а потом и в кухню взошла еще одна. Темный непослушный волос тек у ней по гладким плечам, убранным в строгий, сердитый шатеновый костюм, глаза блестели, как далекие лампады в стекле темного телевизора, и смотрела эта дева на людей и детей, словно в первый раз увидала, что есть такие и по земле бродят.

– Кто ж ты будешь нашему скровному жильцу? – допросила Дуня женщину-особу. – Новая его какая или вроде?

– По работе приставили, помогать. Учусь журналистику делать, – скривилась приблудшая, поглядев на баранки. – Подожду Алексея Павловича полчаса.

– А звать тебя, хорошая барышня, как? – привязалась Дуня, пока не предлагая неизвестной чаю, чтоб не ошибиться.

– Смотря кому звать. И куда, – отрезала барышня, отодвигая ногтем испитую чашку.

Тут вдруг насупилась недавняя школьница Эльвира Хайченко, угрюмо разглядывая позднюю гостью исподлобья, и пальцы у нее возле чашки стали вдруг меленько дрожать.

– Нам вот, – прошептала она поднявшей голову и оглядывающейся злой змеей. – Как звать. Просто нам, райской бабушке-хозяйке, где… Алексей Павлович угол снимает, отвернувшись от своей падающей жены, этому ученому юноше, который вообще никто, и, например, мне – его дочке… от первого и самого последнего брака.

Особа протяжно посмотрела на теряющую равновесие девушку.

– Для пожилой бабушки, у которой такой всегда сладкий чай на столе для гостей, я – Катя, для ученого юноши – Екатерина Петровна, а для Вас, девушка, на выбор, как сами назовете: хотите, соработница, хотите – практикантка, или Екатерина, а можете и по-своему назвать, не обижусь.

Вдруг девчонка вскочила, из-под руки ее брызнул чай, повалилось блюдце, и с ней сделалась вроде истерика.

– Вы, – крикнула девчонка, указывая на женщину неизвестно как попавшей в руку чайной ложкой. – Вы! Я вас всех назову. Вы – разрушительницы домов, вы – черные демоны слабых мужчин, затушиваете и заплевываете очаги и вытираете ваши ножки в туфельках об раздавленные семьи. Жены от вас, блуждающих звезд, видите ли, сходят с орбит или спиваются, как моя несчастная мать. Вы…

– Эльвира… не надо, успокойтесь, – парень вдруг взялся гладить разбушевавшуюся по ладони. – Эленька… не надо. Это нехорошо.

– Хорошо! – воскликнула дочка, вырываясь из-за стола. – Очень хорошо! Это вы, красавицы и бестии, бродите ночами по чужим домам, отравляя всех своим сладким жалом, это… это мы, несчастные жертвы любви, падаем скошенными грибами… одуванчиками. И раздавленными глазами смотрим на вас в ужасе… Боже!

– А разве Ваш папа гуляка? – спокойно и тихо спросила Екатерина впадающую в истерику. – Разве он любит гульбу?

– Что?! – растерянно поглядела на математика и старушку внучка военмора. – Он… он святой, – тихо выдохнула она. – Он… на последние деньги таскает не работающей ни дня мамаше кульки с продуктами… Приносил даже на костылях, когда руку сломал… Как вы смеете! Он святой…

– И я святая, – спокойно вымолвила Екатерина Петровна. – Или, скорее, монашка личного монастыря. Меня мужчины едва ли интересуют… Только садовники среди монастырских развалин да и женщины… Особенно монашки.

Тут из глаз девчонки брызнули слезы, и она, рыдая и давясь, сопровождаемая без толку размахивающим руками молодым ученым Михаилом, бросилась в коридор. Туда споспешествовала и старушка Дуня, а потом из комнатной двери высунулась и нечесаная голова старухи Груни, взбудораженной шумом.

– А милицию-дружину, что ль, вам на покой повызвать, окаянным! – спросила она, будто по кастрюле поскребла ножом, и скрылась.

Еле бабка с Михаилом в коридоре чуть успокоили взбесившуюся девчонку, и та стала, вздрагивая, икать. Миша сбегал и принес воды и зачем-то баранку, и Эльвира, давясь, воду вылакала. А потом поглядела как-то косо на аспиранта и сказала:

– Одевайся, уходим. Пойдем тебя прятать.

И вдруг, напялив плащ, отошла на шаг в сторону и, полуобернувшись, вытянула из нагрудного карманчика коробочку, из нее бумажку, а в бумажке опасно блеснула щепотка белого вещества. Миша помрачнел, тихо тронул Элю за локоть и сказал:

– Элечка, не надо. Не надо вам… А ну его…

– Не могу, – жалобно улыбнулась девушка. – Не смогу, – но все же, покраснев, упрятала отраву обратно. – Совсем уже не могу.

– Эля… Вы такая сильная, я вижу, – крикнул Михаил. – Вы ведь внук моряка, вы сказали. Я так удивлен – от вас идет свет, мчится свет воли… волна твердая и непреклонная. Вы такая… Не предадите других и себя. Я удивился вам очень… и честно… в общем… восхищен. Не надо, Эленька.