Близнецы предпочли остаться в Париже, и госпожа Ван Брекер сразу же подыскала для них квартиру, обзвонила всех своих подруг и попросила «не выпускать из виду» бедняжек, побеседовала с директором школы и отдельно с каждым преподавателем, короче, очень старательно и эффективно выполнила материнский долг. «Да брось ты, она рада избавиться от нас!» — обронил Лео, и это был тот редкий случай, когда в его голосе прозвучала обида. Камилла недовольно перебила его: «Но мы же сами этого захотели!» Именно в то время Камилла стала коммунисткой, а Лео записался в партию Зеленых.

Они любили мою мать и, будь их воля, с радостью выбрали бы ее своим доверенным лицом и ангелом-хранителем. «Везет тебе, Раф!» — говорили они. «Почему?» — «У тебя есть Люси». — «Ну и что?» Им сложно было объяснить, в чем именно мне повезло, но говорили они искренне. Я думаю, что им нравилась большая грудь моей матери. Однажды Лео спросил: «Я могу положить свою голову сюда, мадам?» Она сидела на диване в нашей гостиной, а он с несчастным видом стоял перед ней, смущенный не столько своей неуместной просьбой, сколько влечением, которое не мог скрыть. «Свою голову, сюда…» Я лихорадочно соображал, что же мне делать: закатить ему пощечину, уязвить какой-нибудь фразой или сделать вид, что ничего не услышал, но на самом деле я не мог реагировать, потому что просто остолбенел, впрочем, Камилла тоже. Время остановилось, лицо матери ничего не выражало, как же она выйдет из щекотливого положения? И вдруг она улыбнулась: «Конечно, мой цыпленочек». Он сел рядом с ней и положил голову ей на грудь. «Давай и ты, Камилла, если хочешь». Камилла не стала ждать ни секунды и уселась с другой стороны, тогда мама обняла их за плечи, и все трое замерли, погруженные в невероятное блаженство, глядя на меня с загадочной улыбкой.

На матери был надет домашний халат бесформенный балахон, сшитый из какой-то африканской ткани. Я будто впервые увидел эту плохо скроенную одежду, с выцветшим рисунком, большими карманами, в которых вечно валялась какая-то хозяйственная мелочь, и у меня защемило сердце, — такой она казалась одновременно жалкой и трогательной. В этом халате, с двумя малышами, прислонившимися к ее груди, она казалась настоящей матерью. Была ли она такой же ласковой со мною? Вряд ли. Как я уже говорил, между нами были равноправные отношения, как у двух взрослых. И я был тронут до глубины души ее выражением лица, словно она постепенно открывала для себя радость материнства. У нее был настолько довольный и смущенный вид, что я, не выдержав, отвернулся.

Она любила Лео и Камиллу. «В конце концов, этим бедным деткам не очень везет в жизни!» Их она выносила за скобки своих громогласных речей о классовой борьбе. А когда я напоминал ей, что эти «бедные детки» были наследниками крупного состояния, она лишь пожимала плечами: «А где же твое сострадание, Рафаэль!» Так что, отныне мне следовало рассматривать близнецов как объект гуманитарной помощи? Я возмущался непоследовательностью ее взглядов, но, скорее, так, для виду, — на самом деле я был счастлив и горд ее нежностью по отношению к моим друзьям и простотой, с которой проявлялись ее чувства.

Разве любить человека не означает видеть его во всей обнаженности, без наносной мишуры? Просто быть на его стороне? Однако я ревновал к этой непроизвольной нежности между моей матерью и близнецами. У Лео и Камиллы в семье было полно людей, которые могли их любить, а у меня была только мама, разве это справедливо? А вы, мой драгоценный психоаналитик, меня прервали: «Гм-м, вернемся к тому, что вы сказали Бернару Дефонтену во время его визита в студию». Я был раздосадован тем, что он не выразил особого интереса к моей ревности, из-за которой, как никак, у меня тогда сильно защемило сердце. «Что?» — рассеянно переспросил я. «Вы сказали, что хотели писать», — флегматично продолжили вы. «Да, и что?» — «Это первое, что пришло вам в голову?» Ответ пациента: «Случайно вышло». И раздражение доктора: «Гм-м…» Гм-м, которое походило на «да», что в итоге давало что-то вроде «гм-да, гм-да».

Бывало, выходя после наших сеансов на бульвар Сен-Жермен, я развлекал себя тем, что пытался воспроизвести забавное «гм-да, гм-да», я его напевал, насвистывал, швырял в лица прохожим, и мне было наплевать, если я выглядел сумасшедшим!

Во время второго соединения планет, почти сразу после возвращения близнецов в Бурнёф, в городе стали распространятся нехорошие слухи. Им было но тринадцать, мне шестнадцать лет, и нас еще не изводила мысль о гипотетическом родстве. «Ты слышал, что болтают о Лео с Камиллой?» — спросил я у Поля, когда мое терпение лопнуло. «Да ладно, не обращай внимания!» — ответил Поль. Но я-то хорошо видел, что ему тоже не по себе. «Так что ты слышал?» В ответ он лишь махнул рукой. Дружище Поль во что бы то ни стало хотел уберечь меня от слухов, сохранить мое спокойствие, а значит, и спокойное течение нашей дружбы. Но это также означало, что он им верил. «Кто это болтает? Клод Бланкар?» Поль покачал головой: «Да нет, бедняга никогда на это не решился бы, наоборот, он их защищает!» — «Так кто же тогда?» Мы не знали кто. Но знали, откуда растут уши. Откуда пошел слушок.

Господин и госпожа Дефонтены считали, что близнецы живут слишком замкнуто, и предложили им «пригласить друзей». А чтобы показать свою «продвинутость», гордо добавили: «на сабантуй». Господин и госпожа Дефонтены до выхода на пенсию были преподавателями, причем старой закалки. «Сабантуи» не входили в число тех ценностей, которые они хотели бы привить внукам, но сейчас ими двигали лучшие намерения. «Теперь уже не говорят сабантуй, бабушка», — с серьезным видом заметил Лео. «Я имела в виду, что мы всё приготовим, а потом исчезнем, чтобы не мешать вам». — «Теперь говорят вечеринка», — невозмутимо продолжал Лео. «Хорошо, пусть будет вечеринка, — слегка смутившись, сказала она, — вечеринка с вашими приятелями». Но проблема заключалась в том, что у Лео и Камиллы не было приятелей. Госпожа Дефонтен даже подготовила приглашения, но они так и не пригодились. Она представляла, что юные гости придут со своими родителями, что взрослые поболтают какое-то время, а потом оставят детей одних. Но из класса, в котором учились близнецы, явился только Клод Бланкар. Стариков Дефонтенов это расстроило, хотя и не сильно, и они отправились, как было условлено, на ужин к своим старым знакомым.

И тут после их ухода в дом заявилась неизвестно откуда узнавшая о вечеринке банда парней, решительно настроенных опустошить винный погреб «буржуев». Я в тот день валялся с температурой в постели. Поскольку я не мог пойти на вечеринку, то Поль с Элодией тоже не захотели туда идти. Около девяти часов вечера меня разбудила мама. «Рафаэль, в доме Дефонтенов слишком шумно. Я хочу, чтобы ты сходил и проверил, что там происходит». Иногда она умела быть безжалостной. Я встал и потащился к Дефонтенам, где, действительно, было шумновато. Я немного знал этих парней, они частенько околачивались в «Каннибале», обычном кафе, где снисходительно относились к курящей, потягивающей пиво и играющей в покер молодежи, чего было достаточно, чтобы повесить на кафе ярлык «для хулиганов». Они с презрением относились к лицеистам и частенько задирали нас то на выходе из лицея, то на главной площади, то на стадионе. Однако моя мама их защищала: «Этим ребятам просто выпала тяжелая судьба, Рафаэль».