Внезапно мне осточертели они, их тела, я рванулся к окну и с яростью сорвал занавеску. Хрясь — и тяжелое полотно, сжимаясь, дряблой плотью упало на пол. Хрясь — и другое туда же полетело. Ничего страшного, госпоже Ван Брекер за счастье будет купить новые шторы из шелка диких шелкопрядов или из муара, или еще бог знает из чего. А потом я выскочил из квартиры — прощайте, близнецы, я не ваш третий брат, я не привидение, я сам по себе, я — это я.

Мне надо вздохнуть, Наташа. Набрать воздуха, вынырнуть из омута историй с рождением, колыбелями, теперь ты понимаешь, почему я так тороплюсь? Я шагаю вперед, я должен стать мужчиной, но для этого мне нужно вернуться назад, к самому началу, когда я барахтался в скороварке близнецов. «Скороварка»[6] означала, конечно же, зародыш. Когда им было по шесть-семь лет, они коверкали французские слова, однако их интуиция уже тогда была поразительно тонкой.

Да, была скороварка, был психический котел, в котором мы втроем мариновались, и если бы я не встретил их тогда, то кем бы стал сегодня? Разумеется, другом Поля. Рафаэль и Поль — друзья детства, но они не мариновались в зародышевой скороварке, их колыбельки укачивало время их городка, это оно, а не огромный котел с космическими инфузориями, соединило их, ты следишь за моей мыслью, Наташа?

Так вот, жил-был мальчишка, спокойный, тихий, никому не приносящий хлопот, пока в городке, где он рос, не появились близнецы — мальчик и девочка, — на три года младше него, милашки, симпатяги, хорошо воспитанные. Тогда еще не было известно, что на самом деле они тройняшки, что в чреве их матери, где, видимо, не хватало места, они объединились в союз против третьего и просто-напросто слопали его. Никто об этом не знал, и они тоже не подозревали. Но маленький зубик и крошечный волосок, оставшиеся в их телах, знали. И малыши, снедаемые внутренним беспокойством, стали искать третьего члена для своего братства, чтобы с его помощью заново воссоздать или пережить лучшее мгновение своей жизни — счастье эмбрионов до выхода в жестокую жизнь. Вместо потерянного брата они выбрали мальчишку на три года старше них, полюбили его, очаровали, покорили, и мальчишка, которому судьба никак не предвещала причудливого зигзага, занял свое место в этом невероятном трио. Но благодаря спустившемуся с неба на его голову тента во время конгресса писателей, он сегодня пытается разобраться в этой истории, чтобы вынырнуть из скороварки. Он подчинился своей символической судьбе, — спасибо близнецам, — но было бы лучше, гораздо лучше, если бы новое трио не принялось снова за резню, не сожрало нового соседа, вернее, соседку, — Анну, вы знаете, — но погоди, Рафаэль, погоди, твой рассказ пока не дошел до Анны, спокойно и обо всем по порядку.

Итак, я назову год встречи мальчика Рафаэля и симпатичных близнецов соединением первым. Следуя таинственными космическими путями, три планеты выстраиваются в один ряд и создают новую конфигурацию — какая удачная находка для писателя! Эта конфигурация еще не совсем отчетлива и через год распадается, но она оставляет в небе след своей эктоплазмы: двум маленьким планетам, которым по шесть лет, скоро исполнится семь. Что касается третьей, самой большой, хотя не такой уж и большой, планеты, то ей девять лет, и, соответственно, скоро стукнет десять.

Что же произошло во время первого соединения планет? Собственно говоря, ничего особенного. Стычка на школьном дворе, две отвергнутые денежные купюры, быстрая демонстрация в зарослях кустарника половых особенностей мужчины и женщины, какие-то пустяки социологического порядка и нескольких неправильно произнесенных слов.

Второе соединение произошло через шесть лет, все в том же захолустном городке Бурнёф, когда двум маленьким планетам было по тринадцать-четырнадцать лет, а третьей шел семнадцатый год. На этом я и остановился, пока страх не охватил меня.

Итак, Лео и Камилла вернулись в наш городок, но виделись мы не часто, мама изводила меня нотациями, чтобы я больше времени посвящал учебе, Поль официально выходил в свет с Элодией и временами менее официально возвращался с нею в свою спальню на отцовской ферме, Я же время от времени спал с подружкой сестры Элодии, студенткой, которая жила в другом городе, что не предполагало частых встреч, да еще с дочкой коллеги моей матери. Эта девица преследовала меня с молчаливого благословения обеих мамаш, поэтому желания встречаться с ней постоянно у меня не было, но наши свидания были настолько скоротечными, что я каждый раз смирялся, не решаясь порвать с ней.

Самым главным для меня было то, что я расстался с девственностью. «Нельзя быть девственником, старик, — утверждал Поль, — иначе девки быстро тебя захомутают». Это слово было отвратительным, старомодным, архаичным. После приключения с Элодией мне казалось, что я навсегда избавился как от мерзкого слова, так и от Элодии, но, согласно евангелию от Поля, переспать один раз явно недостаточно, чтобы избежать позора и, главное, опасности остаться девственником, и если это случилось только один раз, парень может стать еще более уязвимым.

У Поля была разработана весьма прагматичная концепция взаимоотношений с представительницами другого пола. Он хотел жениться и готовился к предстоящему важному событию со всей серьезностью и основательностью. Следовало уточнить, что Элодия не входила в его планы по созданию семейного очага — она была для него испытательным полигоном, причем единственным, «по соображениям безопасности, старина, из-за СПИДа», но весьма проработанным вдоль и поперек. «Все девушки одинаковые, разве не так?» — говорил он. «Ах, вот как, и Камилла тоже?» — спрашивал я. — «Да ну, она же еще девчонка! — говорил он, краснея: — И потом, она выше меня ростом!» — совершенно серьезно добавлял он, словно рост Камиллы был главным препятствием, но я больше не настаивал, так как знал, что он привязан к Элодии сильнее, чем сам думает, а Камилла… это была болезненная тема, приводившая нас в смущение, причину которого мы не совсем понимали. Так или иначе, у каждого были свои слабости, но мы не зацикливались на них, чтобы не повредить нашей дружбе, пусть каждый разбирается со своими проблемами, а разговоры лишь утомляют и все усложняют; главное — это вместе бродить по улицам, лежать, мечтая, на сеновале; нам было хорошо вдвоем, и кто-то третий был бы явно лишним.

Однако, поскольку статус девственника не терялся после первой ночи, мне время от времени приходилось предъявлять Полю доказательства, что я нахожусь на приемлемом, если не на одном с ним уровне познания прекрасного пола. Это позволяло мне избегать его опеки и не слышать противного слова. Поэтому я сразу сообщил ему, что переспал с Каролиной (подружкой сестры Элодии), а после нее с Натали Лесаж (дочерью подруги моей матери). В ответ он одобрительно покачал головой и спросил: «Ты не забыл про резинку?» — «Нет». И так продолжалось где-то три месяца.

Мне пришлось давать объяснения на этот счет во время суда. Они хотели знать имена, даты, снова произносили мерзкое слово, желая выяснить, был ли я девственником, что казалось им чрезвычайно важным для понимания дела, и Полю даже пришлось выступить свидетелем. Они задавали бестактные вопросы по поводу нашей дружбы, надеясь загнать нас угол, восстановить друг против друга, откопать что-нибудь непристойное, что объяснит им те непристойности, о которых они прочли в дневнике, который я писал по поручению Лео и Камиллы, но им было не понять, что нам с Полем все это было глубоко до лампочки, что нашей дружбы все это не касалось. Поль с мрачным видом рассказал то, что знал, и они явно обрадовались, что я не был «девственником», что у меня был любовный опыт, что я как совершеннолетний нес ответственность за свои поступки, а значит, в случае с Анной для меня не было никаких оправданий. Поль не пытался меня защищать, он сказал минимум из того, что знал, ничего не солгав, и это было к лучшему. Мир, в котором моя судьба переплелась с судьбой близнецов, не касался нашей дружбы с Полем.