Он промолчал, но спустя несколько дней подошел к Полю и спросил: «Хочешь посмотреть мой альбом?» Поль, временами грубоватый, в ответ лишь ухмыльнулся: «Чего я там не видел!» Лео не умел уговаривать. «Ну и что, вмешался я, — можем еще разок посмотреть». Я уже догадался, что за рисунки появились в альбоме. Три-четыре новых эскиза, может, сходство и не было абсолютным, но сомнений не оставалось: то был Поль со своим мячом. «Это пузырь, а это я, — очарованно прошептал он и, повернувшись ко мне, добавил: — пуз-пуз-пуз, я клянусь! — а потом к Лео: — Пуз-пуз-пуз, я клянусь!» Лео с серьезным видом слегка поклонился.

Это движение буквально ослепило меня. В одно мгновение передо мной предстал образ человека из другого мира — мира музеев, галерей и художественных каталогов. Я не способен описать это мимолетное видение, так как почти ничего не знал об этом мире, только несколько раз мне попадались в библиотеке книги об искусстве, да еще наш математик, помешанный на живописи, иногда рассказывал о ней пол-урока. Но в этот мир совершенно естественно вписывался преображенный Лео. Не знаю, где Лео научился кланяться с такой легкостью и достоинством, но уже через минуту он захлопнул альбом, снова превратившись в подростка-переростка с непроницаемым лицом. А мы с Полем были слишком невежественными, чтобы завязать с ним беседу на тему живописи. Лео, впрочем, тоже к этому не стремился, и мы занялись своими делами. Альбом с рисунками пополнил коллекцию странностей близнецов.

Лишь спустя годы, в Париже, во время третьего соединения планет, я по-настоящему осознал, каким талантом обладал Лео. «Ты рисуешь только портреты», — как-то заметил я. Он нервно передернулся. «Почему ты не рисуешь, к примеру, пейзажи?» — настойчиво продолжал я. Его лицо приняло хорошо знакомое мне выражение, означавшее, что он не может или не хочет отвечать. И, как обычно, я ужасно разозлился. «Черт, Лео, ты можешь хоть раз ответить на вопрос, который тебе задают?! По-моему, это не так уж сложно!» Он бросил на меня взгляд, полный немой тоски. «Рафаэль», — только и смог выдавить он из себя. И, как обычно, покачав головой, я сдался. А что еще я мог сделать? Обнять его, прижать крепко к груди, всплакнуть, что там еще! Он с отсутствующим взглядом снова принялся витать в облаках, а я, брюзжа, застрял в болоте. Если бы я был художником, то изобразил бы эту картину так: улетучивающееся облако и дикий кабан в болоте. Дикие кабаны не набрасываются на облака, они нужны им, им нужен дождь, который посылает по своему усмотрению небо, и тогда высохшее болото наполняется спасительной влагой, а сердце дикого кабана тем, что составляет счастье дикого кабана. Будь, что будет, или, как говорили близнецы, whatever[7]!

Их фразы часто заканчивались этим выражением, словно им обязательно нужно было время на раздумье. Сначала я обзывал их Miss и Mr Whatever, а потом сам перенял у них эту удобную, кстати, привычку. И когда кто-то из наших приятелей или знакомых пускался в пустые разглагольствования или же пытался высказать свое мнение на ту или иную тему, мы тут же обменивались понимающими взглядами, и кто-нибудь из нас бормотал «whatever». Да, порой мы были невыносимы!

Ответ я получил на следующий день, когда мы отправились с ним во FNAC[8], чтобы купить диски с фильмами для приболевшей Камиллы. «Портреты, — произнес неожиданно Лео, — легче рисовать, Рафаэль». В то время мое невежество уже не было таким вопиющим, как в школьные годы, а мой внутренний мир, по выражению моего психоаналитика, раскрылся и обогатился. «Ваш внутренний мир раскрылся и очень обогатился за короткий отрезок времени, Рафаэль, гм-гм». И что же это означало? Что я был многим обязан близнецам? Согласен. Что я больше времени уделял нашим культпоходам, чем занятиям в университете? Пожалуй. Я не перетруждал себя учебой, зато с удовольствием ходил с ними на концерты, в музеи, кино, театр, они здорово умели все организовать, выбрать интересное представление, заказать билеты, воспользоваться абонементами своих родителей. «Культура» была их родным домом, прогуливаться по нему было для них так же естественно, как нам с Полем по окрестностям нашего городишки или слушать на сеновале радио. Я даже сопровождал их на дурацкие партсобрания, к которым мы поначалу относились со всей серьезностью, особенно Камилла, но мало-помалу whatever, наш любимый пароль в мир расплывчатости и неопределенности, сделал свое дело, отвадив нас от зараженных политикой мест, и больше мы туда не возвращались. Конец коммунистического периода для Камиллы. К тому же, я много читал, так как раньше, кроме рассказов о Скотте и Амундсене, не дочитал до конца ни одну книгу. Поэтому я возразил Лео:

— Разве рисовать портреты не самое сложное?

— Нет, — замотал он головой.

— Почему?

— Потому что я понимаю лица.

— Как это?

— Все лица вокруг — это я. Я их понимаю.

— А пейзажи?

— Пейзажи — это природа.

— Ну и?

— Я боюсь природы, Рафаэль.

Я остановился посреди тротуара, не в силах сдержать изумления. Как такое возможно? Как можно бояться холмов, тропинок, деревьев, папоротников?

— А я, наоборот, ее люблю.

Мы нерешительно обменялись взглядами. Никогда раньше, оставшись вдвоем, мы не обнажали друг другу души.

— Слушай, — сказал я, — пошли отсюда!

Он согласно кивнул. Будем считать, Камилле сегодня не повезло, купим ей фильмы в другой раз. Мы отправились в Люксембургский сад и, усевшись на первую попавшуюся скамейку, продолжили беседу. Я до сих пор считаю тот полуденный час, проведенный в саду с Лео, одним из самых счастливых моментов в моей жизни. Я забыл о себе, о надоевших лекциях, о матери, постоянно отчитывавшей меня, о темных делишках, творящихся в студии близнецов, об Анне, которую к тому времени я уже повстречал, но еще не познакомил с ними, о будущем. Впервые Камилла ушла на второй план, — ну и пусть ругается, что мы оставили ее без фильма, мне наплевать, мои мысли были не о ней и даже не о сидевшем напротив Лео. Я просто пытался понять, что скрывается за выражением «понимать лица», а он пытался мне растолковать.

За несколько минут он успел назвать с десяток имен художников, о которых я понятия не имел и чем был невероятно поражен. Почти все время я проводил бок о бок с Лео и не догадывался о том, насколько сильна его страсть к рисованию и насколько широк его кругозор. В музеях он обычно держался позади нас. Для меня поход в музей был обычной прогулкой, мне просто нравилось быть рядом с Камиллой, и мы переходили из зала в зал, подшучивая над посетителями.

— А почему ты не любишь рисовать в цвете?;— спросил я.

— Цвет — это лишнее, он мне мешает.

Я долго переваривал услышанное.

— Может, тогда тебе стоит рисовать комиксы? Я видел такие, черно-белые. В них один тип рассказывает историю своего брата, страдающего эпилепсией.