Когда нет родных, никого, кто мог бы следить потом за больным, то здесь бывшим пациентам здорово помогает медико-реабилитационное отделение. Оно как раз занимается их адаптацией и социализацией. Вот больного выписали из острого отделения домой – они его берут под своё крыло. Пациент приходит каждый день, получает таблеточки, что-то болит у него – он идёт к доктору. Там у них есть и разные творческие кружки, театральный, художественный, арт-терапия и так далее.

В этой связи мне вспоминается ещё один больной. Был у нас такой Лёша, молодой достаточно, ему ещё и тридцати не было. Привезли его к нам в совершенно ужасном состоянии. Перенесли на носилках в старческое отделение. Он был алкоголиком в какой-то запредельной стадии, совершенно опустившийся человек. Какой-либо смысл в жизни для него просто отсутствовал. И началась у Лёши полнейшая апатия. Сам он уже никуда не ходил, его везде только на носилках носили. Я ему пролежни лечила. Ещё была у него на лице большая атерома, это такое подкожное образование. Мы с ним тогда договорились, что, если он выкарабкается, то я у него с лица её уберу, насовсем, чтобы он был красивым парнем.

И вдруг произошло просто чудо какое-то – Лёша наш оклемался, встал на ноги. Мало того, он теперь оказался ещё и первым помощником всему медперсоналу в отделении. Всё там было на Лёше. Уход за тяжёлыми пациентами – на Лёше, всегда его можно было попросить помочь, он и подержит больного, и повернет, если надо. Бельё там принести, на пищеблок сходить и прочее – он всегда готов, как пионер. В общем, не парень, а золото. Через какое-то время подошёл ко мне: «Помните, вы мне обещали?» «Конечно, – говорю, – помню». Вырезала я ему эту атерому. Очень он был тогда доволен, благодарил всячески. И что бы вы думали? После курса лечения Лёша не захотел выписываться, категорически. Неожиданно для себя он обрёл здесь свой собственный смысл жизни. И вот я думаю, если он попадёт назад в тот мир, из которого пришёл, скорее всего, опять начнёт пить. А здесь для него началась совсем другая жизнь. Хорошо это или плохо, не знаю, но так уж случилось. Пути Господни неисповедимы.

Восемь лет – это, конечно, немалый срок. Когда я увольнялась, и коллеги, и пациенты просили не уходить, и ко мне все уже привыкли, и я ко всем привыкла. Больные просто начали ныть: «Не уходите! Как же мы без вас?». Я говорю: «Вот если бы я была психиатром, я бы отсюда никогда в жизни не ушла». А как хирургу, конечно, мне хотелось развиваться. Но вот теперь, когда я дома разбираю старую одежду, я её не выбрасываю, как раньше, а уже много лет всю везу в Кащенко. Больные там бывают разные, поступают и летом, и зимой, много стариков одиноких. И далеко не у всех есть родственники, которые могут им принести сменную одежду. Я уже давно всем своим друзьям и знакомым говорю, чтобы они не выбрасывали свои старые вещи, а приносили их мне, для больных. Потом я всё это собираю и отвожу в больницу. Народ тамошний всегда искренне рад бывает. И, главное, что эти вещи им действительно нужны. Очень. Ведь психиатрическая больница – отнюдь не зона отчуждения. И если человек попал сюда, это вовсе не значит, что для него уже наступил конец света».

«Когда на тебя обрушивается такое несчастье, поначалу всё это просто не укладывается в голове, – говорит Ирина Владимировна Д., – а потом начинаешь изводить себя мыслями о том, почему это случилось с тобой, с твоей семьёй, за что тебе такое наказание господне. Снова и снова перебираешь в уме прошлое и пытаешься понять, когда всё это началось, что и почему пошло не так.

Благополучная и размеренная жизнь нашей семьи разбилась вдребезги четыре года назад, когда у младшего сына диагностировали шизофрению. У нас с мужем двое сыновей, и хотя разница между ними всего два года, они совершенно не похожи друг на друга. Не только внешне. Старший, Максим, с самого рождения был слабеньким, часто болел, а потом ещё порок сердца у него обнаружили, словом, набегались мы с ним по больницам. Зато потом, когда он пошёл в школу, проблем с учёбой вообще никогда не было, только ограничение физической нагрузки нужно было контролировать. Самые трудные предметы ему давались легко – математика, физика, химия, он не раз выигрывал городские олимпиады. При этом всегда был открытым и общительным мальчиком, и даже несмотря на слабое здоровье и близорукость, ребята в классе его уважали. Максим всегда был душой любой компании, лидером и, конечно, примером для младшего брата.

ЕСЛИ БЛИЗКИЙ ВАМ ЧЕЛОВЕК СТАЛ ЗАМКНУТЫМ

И АПАТИЧНЫМ, ПЕРЕСТАЛ ВЫРАЖАТЬ ЭМОЦИИ

И УГЛУБИЛСЯ В СЕБЯ, ИМЕЕТ СМЫСЛ НАСТОРОЖИТЬСЯ.

Павлик во всём старался подражать Максу. Мы с мужем частенько отмечали, что он копировал и походку брата, и его манеру говорить, по-детски радовался, когда Максим отдавал ему что-то из своей одежды, из которой вырос. До смешного доходило, помню, Паша мне как-то говорит: «Мам, да не нужны мне новые джинсы! Купи лучше Максу, тогда он мне свои серые отдаст». В отличие от брата, Павлик рос крепким, здоровым мальчиком, занимался то хоккеем, то плаванием. Потом все секции забросил и увлёкся шахматами, опять же, вслед за братом. Точные науки он очень не любил, часто мучился с домашними заданиями по алгебре, однако троек не приносил. Разве что двойки, и то за поведение. А вот сочинения всегда с удовольствием писал, доклады по истории тоже. Мы со своей стороны никогда не ставили Максима ему в пример, мол, смотри, у брата одни пятёрки, тебе должно быть стыдно от него отставать. Нет, такого не было. Но, возможно, это проявлялось как-то иначе, ненамеренно. Может, мы слишком бурно радовались успехам старшего, и каждый раз это становилось для Паши новым стимулом. Сейчас, оглядываясь на школьные годы сыновей, не перестаю думать о том, что есть доля и нашей вины в том, что случилось потом…

После школы Павел, недолго думая, пошёл поступать в тот же институт, что и Максим, на мехмат. Мы с мужем не могли налюбоваться на сына, с таким усердием он готовился к экзаменам, и Макс ему с удовольствием помогал, если что-то вызывало сложности. В общем, это поступление стоило Паше немалых трудов, но их результат был подарком для всей семьи, мы искренне гордились нашим мальчиком. А потом всё пошло наперекосяк…

Спустя некоторое время, где-то в начале второго семестра, мы стали замечать, как сильно изменился Павлик. Сначала мы не придавали этому значения – ну что тут особенного, просто мальчик взрослеет. А может, влюбился. Но потом всерьёз обеспокоились, поскольку эти перемены были странными и необъяснимыми. Павел становился всё более замкнутым и апатичным, он перестал улыбаться, да и вообще проявлять какие-то эмоции, на его лице словно застыла маска безразличия. Мы не могли понять, что происходит – сын не общается с друзьями, никому не звонит и никуда не ходит, а ведь раньше его было не удержать дома. Даже любимые компьютерные игры забросил.

И отец, и я пытались с ним поговорить по душам, каждый по-своему, вызвать на откровенность, выяснить, что с ним происходит, но на все расспросы он сухо отвечал «да всё нормально», лишь ещё больше замыкался и уходил в себя. Мы предположили, что у него возникли какие-то проблемы в институте, и он просто не хочет нас расстраивать. Максим тоже ничего не мог сказать – поскольку они учились на разных курсах, в институте они порой вообще не пересекались. Отец решил поехать в деканат и попытаться что-то выяснить там. И выяснил. Оказалось, что Павел давно уже не ходит на занятия, попросту прогуливает, хотя у него осталась ещё целая куча «хвостов» с прошлой сессии.