Она ускорила шаг. Фрэнсис пришло в голову, что она идет слишком быстро, в тот самый момент, когда она уткнулась носом в лопатки Зои.

Зои остановилась. Фрэнсис слышала, как девушка охнула.

Хизер зачем-то сошла с тропинки и оказалась на большом камне, нависавшем над крутым склоном холма. Земля резко обрывалась прямо перед ней. Еще один шаг, и она свалилась бы вниз.

Наполеон судорожным движением схватил жену за руку. Фрэнсис не могла сказать, отчего бледно его лицо – от ярости или ужаса, когда он схватил жену за тонкое плечо и вытащил назад на тропу.

Хизер не поблагодарила мужа, не улыбнулась, даже не посмотрела ему в глаза. Она раздраженным движением освободилась от его хватки и пошла дальше, поправляя рукав поношенной футболки. Наполеон обернулся к Зои, его грудь поднималась и опускалась в унисон с громким прерывистым дыханием дочери.

Через мгновение отец и дочь опустили головы и продолжили медленное движение по тропе, словно то, что произошло на глазах у Фрэнсис, не имело абсолютно никакого значения.

ТОНИ

Тони Хогберн едва вернулся в свою комнату после очередного дьявольского испытания – «сидячей медитации с инструктором». Сколько таких медитаций может вынести человек?

«Дышите так, как если бы вы дышали через соломинку». Господи Исусе, какая же все это херня!

Он испытал унижение, поняв, что его ноги болят после мучительно медленной прогулочной медитации, которой они предавались утром. Были времена, когда он мог пробежаться по такой тропинке без всяких проблем. Для разогрева. А теперь ноги у него стали как желе, и это после прогулки со скоростью, с какой и столетние не ходят.

Он сидел на балконе своей комнаты и страдал по холодному пиву, а еще ему страстно хотелось ощутить на коленях тяжелую голову его старого колли, погладить его шелковистую шерсть. Он должен был бы чувствовать легкое желание попить пивка и печалиться, что рядом нет любимой животины, но вместо этого испытывал мучительную жажду заблудившегося в пустыне и сильнейшую сердечную боль.

Тони уже двести раз направлялся к холодильнику за лекарством, но вот уже в двухсотый раз вспоминал, что никакого облегчения он там не найдет, как не найдет и самого холодильника. И кладовки. И телевизора, по которому можно посмотреть какую-нибудь отвлекающую документалку. Никакого Интернета, чтобы бесцельно побродить по его просторам. Никакой собаки, которую можно подозвать свистом и услышать быстрые послушные постукивания коготков по полу.

Банджо уже четырнадцать стукнуло. Неплохие года для колли. Тони должен был бы быть готов к неизбежному, но, казалось, никак не мог смириться. В первую неделю глубокая скорбь накатывала на него каждый раз, когда он вставлял ключ в замок своей двери. Такая сильная скорбь, что у него колени подгибались. Зазорно. Взрослый мужчина, которого собака поставила на колени.

У него и прежде умирали собаки. Трижды. Если ты владеешь собакой, то должен быть готов к этому. Он не понимал, почему смерть Банджо стала для него таким ударом. Да бога ради, ведь уже полгода прошло. Неужели он оплакивал смерть собаки сильнее, чем всех тех людей, которых потерял за годы своей жизни?

Да, не исключено.

Когда дети были маленькими, они подарили терьера на восьмилетие младшей, Мими. Пес убежал через задний двор, и его сбила машина. Мими была безутешна, она плакала на «похоронах», уткнувшись Тони в плечо. Тони тоже плакал и ужасно корил себя за то, что не заметил эту дыру в заборе, и переживал за глупую собачонку.

Его дочка была тогда такой милой малюткой с мягкими пухлыми щечками и косичками, так легко было любить ее.

Теперь Мими двадцать шесть, она зубной гигиенист и похожа на мать: тощая, с маленькой головой, говорит быстро, ходит быстро, и это утомляет Тони. Она теперь гигиенист – ой-ой-ой! – и занятой человек, их Мими, и любить ее уже не так просто, хотя он все же ее любит. Он бы умер за свою дочь. Но иногда он не отвечал на ее звонки. Мими была зубным гигиенистом, а это означало: Мими привыкла произносить монологи, не боясь, что ее прервут. С матерью она была ближе, чем с ним. И остальные двое детей тоже. Они редко его видели, когда росли. А потом они вдруг стали взрослыми, и у него иногда возникало ощущение, что они звонят или приезжают к нему только из чувства долга. Один раз Мими воркующим голоском наговорила на его телефон нежное послание, а в конце он услышал, как она совсем другим тоном говорит, еще не успев отключиться, кому-то: «Ну все, дело сделано, можно ехать!»

Сыновья не помнили дату его рождения, впрочем, он и не ждал от них этого, он сам едва ее помнил. А он не пропускал их дни рождения только потому, что Мими отправляла ему с утра напоминание. Джеймс жил в Сиднее и каждый месяц менял подружек, а его старший, Уилл, женился на голландке и уехал в Европу. У трех внучек Тони, которых он видел в реальной жизни лишь раз в пару лет и с которыми на Рождество разговаривал по скайпу, был голландский акцент. Они совершенно не чувствовали родства с ним. Его бывшая жена все время встречалась с ними, летала туда два раза в год, оставалась на две-три недели. Его старшая внучка с большим успехом танцевала ирландские танцы. Почему они в Голландии танцуют ирландские танцы? Да почему они вообще танцуют? Больше никому вроде это не казалось странным. По словам его бывшей жены, люди танцевали ирландские танцы по всему миру. Это было полезно для их спортивной формы и координации или еще для чего-то. Тони как-то посмотрел видео на ее телефоне. Его внучка танцевала в парике, да так, будто к ее спине клейкой лентой была прикручена гигантская линейка.

Когда-то Тони и представить себя не смог бы в роли такого дедушки: девочки с экрана говорили с ним со странным акцентом о вещах, которых он не понимал. Когда он думал о том, что значит быть дедом, то воображал маленькую потную ладошку в своей руке, неторопливую, медленную прогулку до магазина на углу, чтобы купить мороженое. Этого никогда не было, да и магазина на углу больше не было. Так что же с ним, черт побери, случилось?!

Он встал. Ему хотелось есть. От мыслей о внуках у него в животе образовалась пустота неприкаянности, которая могла заполниться только углеводами. Он бы поел сыра с тостом… Да что же это?! Ни хлеба. Ни сыра. Ни тостера. «Возможно, вы будете испытывать то, что называется „пищевая тревога“, – сказала, сверкая глазами, его консультант по велнессу Далила. – Не волнуйтесь, это пройдет».

Он снова уселся на стул и стал вспоминать день, когда подписался на этот ад. Момент временного помешательства. Его встреча с семейным врачом была назначена на одиннадцать. Он даже время запомнил.

Доктор сказал:

– Так вот. Тони. – (Пауза.) – Что касается результатов анализов.

Тони, вероятно, сидел, затаив дыхание, потому что после этих слов он непроизвольно глотнул воздуха. Доктор несколько минут разглядывал бумаги, потом снял очки, подался вперед, и в его глазах было что-то такое, что напомнило Тони лицо ветеринара, который сказал ему, что пора отпустить Банджо.