Архипов повернулся к Веретенникову:

— Мне нужно тихое место, где я мог бы поговорить с каждым по очереди.

— Мой кабинет теперь занят… — ответил эконом.

— Комната с телефоном, — подсказал я.

— Да! — кивнул Веретенников. — Вам подойдет.

Архипов повернулся к присутствующим:

— Повторяю, прошу всех оставаться здесь и никуда не уходить. Это расследование. Я буду вызывать вас поодиночке. Каждый, кто попытается скрыться, тут же попадет в число подозреваемых в умышленном убийстве. Его арестуют и поместят в камеру до окончания разбирательства. Все понятно, господа?

Он внимательно посмотрел на стол.

— И кстати, кто готовил еду? Всех поваров и подручных также соберите в отдельном месте. Я буду их допрашивать во вторую очередь. Гиляровский, вы знаете, где эта телефонная комната?

— Знаю.

— Тогда с вас и начнем. Пошли. Левченко, со мной, а остальные стерегите здесь.

Бедный Михаил Иванович, подумал я, второй раз за короткое время оказаться на допросе у полиции да еще по новому делу об отравлении!

Мы спустились на этаж вниз, нашли требуемую комнату.

— Ну что, Владимир Алексеевич, — сказал Архипов, садясь на стул, — Доигрались? А если этот ваш спичечный магнат умрет? На чьей совести это будет?

— На моей, наверное, — ответил я. — Хотя если уж совсем честно, на совести убийцы.

— Почему вы решили, что его отравили именно цианистым калием?

Я вздохнул, сел в кресло и рассказал Архипову все. Вернее, почти все, утаив только свой поход к Глафире Козорезовой. Я пересказал и свою встречу с Рыбаковым, стараясь подчеркнуть, что у того не было резона никого травить, поскольку речь шла о приработке. И свое свидание с пьяным Горном. И то, о чем говорил с Веретенниковым. Отдельно рассказал о том, что происходило на «секретном ужине». Архипов слушал не перебивая. Когда я закончил, он сказал:

— Ну и дурень вы, Владимир Алексеевич!

— Нет, Захар Борисович, — ответил я обиженно. — Я сделал отличную работу. Такой богатый материал для репортажа! У вас свое ремесло, а у меня — свое. Еще раз назовете меня дурнем, и все — конец нашим договоренностям!

Архипов смущенно крякнул:

— Простите, не удержался. Я же по-дружески…

Я достал табакерку и заправил в нос щепоть табаку. Чихнув в платок, сунул его в карман и примирительно сказал:

— Ладно. Теперь вы мне тоже отплатите. По договору. Я к вам завтра приду послушать, что вы узнаете сегодня на допросах.

— Договорились. Но только в общих чертах.

— Почему это в общих? — спросил я.

— Да потому что я, в отличие от вас, не сидел сложа руки и не ждал, когда убийца отравит очередную жертву!

— А что же вы делали? — ехидно спросил я.

— Работал, — сердито ответил сыщик. — У меня, кроме этого дела, есть еще три.

— А! — кивнул я. — Понимаю. Тогда до завтра?

Архипов кивнул.

Но я не пошел домой. Я сел в библиотеке, напротив двери, откуда был виден коридор, по которому проводили на допрос к Архипову участников «секретного ужина». Второй после меня привели Глафиру. Я подождал, пока ее выпустят, а потом встал, подошел к двери и окликнул девушку.

— Что? — спросила она потерянно.

— Хочу спросить кое-что у вас.

— Но я все рассказала этому господину.

— Я знаю. Но прошу, потратьте на меня несколько минут. Или вы спешите, потому что внизу вас ждет господин Фомичев?

— Александр Власыч? — испуганно спросила Глаша. — Зачем?

— Я не знаю.

— О боже, какая глупость! — сказала певица и вошла со мной в библиотеку. Я усадил ее рядом с собой на диван.

— Меня опрашивала полиция, — сообщила она тихо.

— Я знаю.

— Но я ничего не видела. Скажите честно, он… он умрет?

— Надеюсь, что нет, — ответил я. — Патрикеев — сильный. Если яд не убил его сразу, возможно…

— Но кто это сделал?

Я пожал плечами:

— Как вы оказались здесь, Глафира?..

— Просто Глаша, — ответила певица. — Простите, я места себе не нахожу.

— Вас привел Патрикеев или Чепурнин?

Она вздохнула и повернулась ко мне:

— Матвей Петрович.

— Вас что-то связывает?

Она вяло махнула рукой:

— Я не понимаю… Это ведь все не важно, разве вы не понимаете?

Я смотрел на Глашу и видел, что она страшно напугана и страшно измождена этим страхом. Черты ее лица заострились, сделались резкими. Я вдруг увидел, что у нее не очень хорошая кожа — чуть желтоватая, с крупными порами.

— Хотите домой? Я провожу вас, — предложил я. — Или, может, отвести вас к Фомичеву, и он…

— Нет! — Козорезова вдруг сильно вцепилась в мою руку. — Нет! Давайте подождем здесь, пусть он уйдет! Пусть ему надоест караулить, и он уйдет.

Неожиданная мысль пришла мне в голову.

— Вы боитесь Фомичева?

Она помотала головой.

— Знаете, — признался я, — в тот раз… там, у Софьи Алексеевны, когда я пришел в момент репетиции… Мне показалось, что у вас с ним довольно странные отношения. Может, я лезу не в свое дело, может, это слишком личное, слишком интимное…

Глаша придвинулась ко мне так близко, что я ощутил своим бедром давление ее мягкого бедра.

— Кажется, я говорила вам, — произнесла она тихо. — Говорила в прошлый раз, что Александр Власыч научил меня петь, когда я была совсем девчонкой?

Я кивнул.

— Но я не говорила, что он потребовал взамен.

— Что? — спросил я, хотя ответ уже начал приходить мне в голову.

— Что может дать глупая и нищая двенадцатилетняя девчушка? — сказала Глаша с горечью в голосе. — Он сделал меня своей любовницей. Хотя… Разве я была любовницей? Это слишком приличное слово. Но я честно отработала все уроки!

— Зачем же тогда?.. — начал я.

— Зачем я взяла его аккомпаниатором, когда Фомичев спился и больше не смог выступать? — переспросила она.

— Да! Разве вы все еще были связаны с ним?

— Нет, — ответила Глаша твердо. — Я покончила с этим в тот момент, когда поняла — мне все это надоело! Я жила у него в квартире, мыла полы, готовила, стирала, прибиралась, зашивала его подштанники и штопала носки. По утрам он давал мне уроки вокала. А ночью он приходил после выступлений пьяный и требовал меня к себе в постель. И вот однажды мне все это надоело. Я мыла пол и вдруг взглянула в большое зеркало, около которого он обычно одевался к выходу. Я поднялась с колен, держа в руках серую грязную тряпку, поправила юбку и долго смотрела на себя. На свои ноги, на тело, на грудь, на лицо. На эту руку с тряпкой. Я стояла так долго… А потом запела. Пела и глядела на свое изображение. И вдруг я подумала: что я тут делаю? Ведь я уже далеко не та двенадцатилетняя девчонка. Да и Александр Власыч — давно не тот сильный и жестокий учитель, не тот гигант, которого я считала богом. У него почти нет зубов и оттого изо рта очень плохо пахнет. У него есть большая бородавка на животе. Он редко моется и так же редко меняет белье. Он лысеет. И он… он просто мне надоел. В тот день я ушла.