из стороны в сторону, я выдернул шест и стал вытаскивать мокрую сеть, холодную и покрытую темно-зеленой растительностью. Вода лилась мне на брюки, руки отваливались; папа молча отложил весла и стал помогать, выбрасывая за борт ветки и большие комья блестящих водорослей, а затем свалил весь вентерь в кучу между нами.

Только тогда я заметил его. В самом дальнем и узком конце воронки, частично скрытый водорослями, лежал извивающийся угорь. Он был мелкий, как медяница, — сантиметров двадцать, не более, тоненький, с черными точечками вместо глаз, и я подумал, что он легко мог бы выскользнуть через окошки сети.

Само собой, он был маловат, но мы все же положили его в ведро.

— Я хочу забрать его домой, — сказал я.

— На что он тебе? — удивился папа. — Он слишком мал, чтобы его есть. Пусть-ка нагуляет жирок.

— Я мог бы посадить его в аквариум, который стоит у нас в подвале, — сказал я.

Папа улыбнулся и покачал головой.

— Держать угря как питомца…

Дома я поставил аквариум в своей комнате. Он был маленький — длиной, наверное, в полметра. Я насыпал на дно песок, положил большой камень и наполнил его водой. Когда я запустил туда угря, он, почти не двигаясь, скользнул на дно и спрятался за камень.

Имени я ему так и не придумал. В последующие недели он только и делал, что лежал за камнем, а я сидел перед аквариумом и смотрел на него через стекло, ожидая, что он пошевелится, что-то начнет происходить, что-то промелькнет в неподвижных черных глазах. Я пытался его кормить, пуская в воду насекомых и червей, но он не реагировал. Просто лежал за камнем, как во сне, — словно время перестало для него существовать.

Глядя на него через стекло, я пытался представить себе, что он чувствует. Боится ли? Лежит неподвижно, чтобы спрятаться? Или думает, что все прекратилось, когда он сам перестал быть тем, кем привык быть? Мог ли он представлять себе иное существование, чем то, в которое сейчас погрузился?

Прошел месяц, а я так и не видел, чтобы угорь пошевелился. Он так и лежал за камнем. Только жабры осторожно пульсировали по обе стороны головы. Вода помутнела, начала пахнуть гнилью.

— Он не ест, — пожаловался я папе. — Так он умрет с голоду.

— Да ну, он ест, когда ему нужно.

— Но он совсем не шевелится. Мне кажется, он умирает.

Через несколько дней папа вошел ко мне в комнату. Увидев грязную воду и угря, притаившегося за камнем, он нахмурился и пожал плечами.

— Нет, это все бессмысленно.

Вечером мы поехали к реке, и я нес ведро от машины вниз по склону, а возле ивы я поставил его и взял угря в руку. Он казался холодным и безжизненным. Я опустил руку в воду и разжал пальцы. Сперва мы оба замерли. Потом угорь пошевелился. Тело стало медленно извиваться; мягкими движениями он уплыл в темноту и исчез.

Долгий путь домой

Мерцающий серебристыми боками жирный угорь скатывается в море и отправляется в финальное путешествие в Саргассово море. Откуда он знает, куда ему надо? Как он находит дорогу?

Когда речь идет об угре, можно позволить себе задавать банальные вопросы — хотя бы потому, что даже на самые банальные вопросы не всегда есть ответ. Можно позволить себе расслабиться и принять это. И радоваться тому, что знание не безгранично. Это не просто защитный механизм, это еще и способ выработать свое отношение к тому, что мир — труднообъяснимое место. Тайное всегда притягательно.

Ибо что стоит за нашими словами, когда мы говорим, что нам известно: угорь размножается в Саргассовом море? Это означает, что у нас есть основания так полагать, ибо Йоханнес Шмидт восемнадцать лет плавал туда-сюда через Атлантику, вылавливая маленькие прозрачные «ивовые листочки». И мы решили поверить в работу Йоханнеса Шмидта, его наблюдения и выводы. Мы полагаем, что взрослые серебристые угри плывут на нерест, проделывая весь долгий путь до Саргассова моря, что размножаются они только там и никто из них не возвращается оттуда живым. Мы верим в это, потому что многое на это указывает и потому что никто до сих пор не предложил обоснованной альтернативы. Мы даже позволяем себе заявлять: мы знаем, что это так. «Мы знаем, в каком направлении они движутся», — писал Йоханнес Шмидт. После стольких лет труда в открытом море он счел, что заслужил право говорить «знаем» вместо «полагаем».

Однако в данном случае знание есть понятие условное. Когда мы утверждаем, что знаем, где размножается угорь, мы опираемся не только на наблюдения, но и на целый ряд допущений. А для человека, желающего знать наверняка, это, конечно же, проблема. Если уж быть категоричным — а людям научного склада это свойственно, — то знание не подвергается градации, оно скорее бинарно. Мы либо знаем, либо нет. В этом отношении естественные науки строже, чем философия или психоанализ. Такие науки, как биология и зоология, не без весомых оснований держатся за постулат, что познание мира должно быть эмпирическим и в основе всего лежит наблюдение.

В каком-то смысле все мы наследники Аристотеля. Всякое знание должно исходить из личного опыта. Действительность надо описывать такой, какой она предстает нашим органам чувств. Только то, что мы действительно видели, мы можем считать истиной. Этот взгляд на то, как человек приобретает знания о мире, оказался живуч, потому что он логичен, а также потому, что он заключает в себе обещание. Пока мы не знаем, наш удел — догадки и домыслы, но терпение и настойчивость рано или поздно будут вознаграждены. Истина явит себя под объективом микроскопа.

Когда мы говорим, что угорь размножается в Саргассовом море, на это утверждение по-прежнему существует несколько очень весомых