Гарман был разведен и имел дочь, Дебби, ровесницу Пушка. Однажды мы пригласили их на чай и поразились тому, насколько девочки похожи. Они обе отличались флегматичностью и походили на двух волов в одной упряжке. Гарман был чрезвычайно хорош собой. Он был выше Джона, у него были русые волосы и карие глаза (один поврежденный), красивый слегка вздернутый нос и бледная кожа. Он был еще одним отчаявшимся поэтом. Гарман написал книгу стихов и захотел обсудить ее с Джоном, чем поставил его в неловкое положение. Джон все же смог найти одну строчку, которая ему понравилась, и с привычным ему тактом и лицемерием справился с ситуацией. От бесед с Гарманом он не получал большого удовольствия.

В Париже той весной мы познакомились с Юджином Джоласом, редактором журнала «transition». Джону он очень нравился, и они ночами напролет пили и цитировали Гёлдерлина, чьи стихи Джолас знал наизусть. Жена Джоласа, Мария, пела дуэтом с Джорджо Джойсом — у нее тоже был очень красивый голос.

В июле мы вернулись в Хейфорд-Холл. На второй год он показался нам еще чудесней — в нем ничего не изменилось, но теперь мы чувствовали его своим. Разница заключалась в том, что мы заслужили доверие, и грозная горничная-домоправительница с помощницей больше не следили за нами. Вместо них мы привезли двух своих слуг, которые работали на нас на Тревор-сквер: Альберта, чудесного кокни, изображавшего дворецкого, и его жену, печальную бельгийку по имени Луиза. С нами приехала кухарка Мария, но Мадлен, горничная, осталась во Франции. Альберт теперь отвечал за провизию и каждое утро ездил с Дорис за продуктами. Он все взял в свои руки и следил за тем, чтобы нам хватало выпивки, к которой он имел пристрастие. Кроме нас, он обслуживал еще и других людей через черную дверь. Я велела ему продать все пустые бутылки, но он сказал, что их никто не купит. Тем не менее он попался с поличным, когда в шесть утра попытался провезти эту фантастическую гору стекла мимо нашего окна. Он крепко сдружился с мясником и постоянно проворачивал с ним темные сделки на скачках. Не сомневаюсь, что он именно ему и продал или отдал все бутылки. По четвергам, когда Дорис возила слуг отдыхать в их выходной день, ей всегда стоило большого труда заставить изрядно выпившего Альберта вернуться домой. Еще он свидетельствовал в суде против миссис Бойс, с которой развелся муж вскоре после ее визита в Хейфорд-Холл.

Во второе лето у нас бывало гораздо больше гостей, чем в первое. Разумеется, с нами была Эмили, которая вела себя еще хуже обычного, Джонни, Джуна, и несколько раз приезжал Сэмюэль Хоар. По дороге в Корнуолл у нас остановилась моя новая подруга Уин Хендерсон, чье имя позже часто звучало рядом с моим. Нас снова навестила моя мать, одновременно с друзьями Джуны — американо-французским художником Луи Буше и его женой и дочерью. Это был громадный мужчина высотой около шести футов и необъятной ширины. Его жена была маленьким элегантным созданием с очень молодым лицом и белыми волосами. У них была красивая дочь возраста Синдбада, и Синдбад в нее влюбился. Буше пили столько же, сколько Джон, а то и больше, и через несколько дней слегли — так им стало плохо.

В конце августа дети с Дорис улетели в Мюнхен. Там их должен был встретить Лоуренс, а я проводила их до Лондона и осталась на ночь со своей матерью. До этого я написала Гарману, что хочу увидеть его. Он пытался приехать в Хейфорд-Холл и звонил нам по пути в Корнуолл, но не нашел нас. Когда я писала ему, мои намерения были однозначны для меня, но явно не для него. Он получил письмо в Корнуолле, и ему не пришло в голову, с какой целью я могу ему писать. Он решил, что мне одиноко в Лондоне, и я захотела увидеться с ним по дружбе.

Вскоре после того, как я вернулась в Хейфорд-Холл, произошел несчастный случай, ставший причиной смерти Джона пять месяцев спустя. Все это стало следствием череды случайностей, каждой из которых можно было бы избежать.

Как-то раз в конце августа во второй половине дня он отправился на верховую прогулку в типичный дартмурский дождь. Дождь шел не такой сильный, чтобы ехать было совсем неприятно, но достаточно сильный, чтобы застлать стекла его очков. Наполовину ослепший, он не доглядел за Кэти, его лошадью, и та угодила ногой в кроличью нору и сбросила его. Он полностью вывернул запястье. Я испытала странное удовольствие, увидев его беспомощным, но вскоре оправилась от этого наваждения. Джон привел Кэти домой пешком, и Эмили вскочила в седло и пустилась галопом за врачом. Врач приехал из городка Тотнес в нескольких милях от нас. Я помогла ему применить хлороформ, и он из рук вон плохо вправил запястье Джона на место. Джон испытывал чудовищную боль, и я настояла на том, чтобы мы добыли для него морфий. На следующий день он все еще ужасно мучился, и мы повезли его по ухабистым дорогам в больницу на рентген. Ему наложили гипс и велели ходить с ним шесть недель, и это время мне приходилось одевать и раздевать его, как ребенка.

В самом конце лета я решила, что Эмили перегнула палку. За несколько дней до своего запланированного отъезда она сказала мне: «Я провела здесь прекрасное лето». Я ответила: «Только ты, больше никто». Она так обиделась, что сорвалась наверх в свою спальню и начала собирать сумки, намереваясь немедленно уехать. Все надеялись, что я попрошу ее остаться. Я не стала этого делать и не сдалась даже на станции. Джон умолял меня передумать, но я была непреклонна.

Как только мы вернулись в Париж, я отвела Джона в американский госпиталь, где его снова осмотрели и сделали рентгеновский снимок. Там нам сказали, что у него в запястье откололся небольшой кусочек кости и посоветовали делать теплые солевые ванночки и массаж. Массажист оказался слепым. Его задачей было избавиться от лишней мышечной ткани, которая наросла в запястье и мешала свободно двигаться. На страдания Джона при каждом сеансе у слепого массажиста было невозможно смотреть. Пот струился по его лицу и всему телу. В конце концов массажист прекратил сеансы и сказал, что больше ничего не может сделать.

Мы решили переехать в Лондон. За все годы со мной Джон написал только одно стихотворение. Я только и делала, что жаловалась всем на его праздность, не осознавая, как ему тяжело это слышать. Он думал, что в Лондоне его вдохновит общество, говорящее с ним на одном языке, и он сможет снова начать писать. Он так плохо говорил по-французски, что никогда не мог вести интеллектуальную беседу с французами.

Когда он напивался, он все время твердил: «Мне так скучно, так скучно!», и этот крик словно вырывался из глубины его души и причинял ему огромную боль.

Мы сдали наш дом на авеню Рей и отправили Пегин с Дорис в пансион рядом со школой миссис Джолас до того времени, как мы обустроимся в Лондоне. К тому моменту рука стала позволять Джону водить, но он все еще не мог ею свободно пользоваться.

Мильтон Уолдман и Пегги пригласили нас пожить у них в Орчард-Пойл, пока мы ищем дом. Каждый день мы ездили на автомобиле в Лондон, осматривали все возможные неподходящие дома и к ночи возвращались в Бакингемшир. Как-то раз с нами поехала Эмили, и я вдруг решила довериться ей и рассказала про свою попытку встретиться с Гарманом. Она пришла в ужас и сказала, что я чудовищно безответственна и сошла с ума, ведь я рискую потерять Джона. Она так меня напугала, что тогда я решила больше не видеться с Гарманом и держалась своего решения до смерти Джона.