Грузовик затормозил, и Джим ударился головой о кабину. У дороги стояла кучка крытых смоленой бумагой хибарок — на некотором расстоянии от ограды из колючей проволоки, за которой был берег канала. Джим без особого любопытства стал оглядывать маленький лагерь для перемещенных лиц, выстроенный в компаунде[38]керамической фабрики. У причала лежали два завалившихся на бок металлических лихтера, во дворе возле печей для обжига все еще стояли миниатюрные рельсовые платформы, груженные керамической плиткой. Ограждение проходило прямо по территории фабрики, и два кирпичных склада оказались включенными в лагерную зону. На крылечках деревянных домиков грелись на солнце мужчины и женщины, между окнами были натянуты веревки, а на веревках, этаким жизнерадостным набором сигнальных флагов, сушилось белье.

Джим опустил подбородок на борт грузовика. На дне кузова завозился, пытаясь сесть, доктор Рэнсом. Охранник перепрыгнул через задний борт и пошел к воротам, возле которых вокруг автобуса, принадлежавшего когда-то Шанхайскому университету, толпились японские солдаты. Изнутри, сквозь запыленные окна, выглядывали пассажиры: две монахини в черных апостольниках, несколько детей, ровесников Джима, и человек двадцать взрослых британцев, мужчин и женщин. Возле проволоки уже собралась группа заключенных. Засунув руки в карманы рваных шорт, они молча наблюдали за тем, как японский сержант зашел в автобус — посмотреть, кого ему привезли.

Доктор Рэнсом встал на колени у заднего борта, прикрыв рану на лице рукой. Джим смотрел на женщину в изношенном хлопчатобумажном платье: она стояла у ограды, взявшись обеими руками за проволоку. Она посмотрела на него, и выражение у нее на лице было точь-в-точь такое же, как у той немки с Коламбиа-роуд.

Ворота открылись, и автобус заехал внутрь. Сержант-японец стоял в дверном проеме и, размахивая пистолетом, отгонял собравшуюся толпу. По угрюмым лицам было яснее ясного, что старожилы новичкам, мягко говоря, не слишком рады: рацион и без того скудный, а ртов теперь прибавится. Грузовик тронулся с места и покатил к воротам; Джим сел прямо. Доктор Рэнсом упал на пол, и английская чета с плетеным чемоданом помогла ему подняться и сесть на скамью.

Женщина шла параллельно с грузовиком, вдоль проволоки, и Джим ей улыбнулся. А когда она в ответ протянула к нему руку, ему пришла в голову мысль, что она может оказаться какой-нибудь маминой знакомой. В лагере было много семейных, люди прогуливались парами, и любая из этих пар могла оказаться его родителями. Он вглядывался в чисто английские лица, в смеющихся детей за спинами японских солдат. Потом, к немалому собственному удивлению, почувствовал нечто вроде сожаления или печали, что его путешествие в поисках отца и мамы подходит к концу. До тех пор, пока поиски длились, он был готов терпеть болезни и голод, но теперь, когда вот-вот все закончится, ему вдруг стало грустно при мысли о том, через что ему пришлось пройти, и о том, как он за это время изменился. Теперь он был куда ближе к разбитым артиллерией полям и к этому окруженному тучей мух грузовику, к девяти сладким картофелинам в мешке у водителя под сиденьем, даже, в каком-то смысле к фильтрационному лагерю, чем… чем к дому на Амхерст-авеню, по-настоящему вернуться в который все равно уже не получится.

Грузовик остановился у ворот. Сержант-японец заглянул через задний борт в кузов и окинул взглядом лежавших на полу заключенных. Он попытался остановить доктора Рэнсома, толкнув его стволом маузера, но раненый доктор все равно спустился на землю и тут же, задохнувшись, упал у ног сержанта на колени. Толпа интернированных начала понемногу рассасываться. Не вынимая рук из карманов шорт, мужчины побрели обратно к своим лачугам и снова расселись рядом с женщинами на крылечках.

Над грузовиком роились мухи, то и дело присаживаясь возле наполовину впитавшихся в дерево луж на полу. Они вертелись у Джима возле рта, целясь на усеявшие десны язвочки. Минут десять солдаты-японцы спорили между собой, а шофер и доктор Рэнсом ждали. Потом из ворот вышли двое британцев, явно члены какого-то местного самоуправления, и тоже вступили в спор.

— Лагерь Усун?

— Нет-нет-нет…

— Кто их сюда прислал? В таком состоянии?

Явно избегая доктора Рэнсома, они подошли к грузовику и принялись сквозь тучу мух разглядывать лежавших в кузове людей. Джим стукнул каблуками и стал что-то насвистывать себе под нос, но выражение на лицах соотечественников нисколько не изменилось. Японцы часовые открыли было затянутые колючей проволокой ворота, но британские заключенные тут же снова их закрыли и начали кричать на японского сержанта. Доктор Рэнсом сделал шаг вперед, пытаясь что-то им возразить, но от него попросту отмахнулись:

— Давай-ка, парень, убирайся отсюда…

— Мы никак не сможем вас принять, доктор. Здесь дети. Доктор Рэнсом вскарабкался обратно в кузов и сел на полу, возле Джима. Он долго стоял, и совершенно выбился из сил; прикрыв рукой рану, он откинулся на спину, а мухи жужжали и бились у него между пальцами.

Госпожа Хаг и английская пара с плетеным чемоданом молча дожидались, чем кончится спор. Когда японцы вернулись в лагерь и заперли за собой ворота, миссис Хаг сказала:

— Они нас не примут. Британцы, лагерная верхушка…

Джим посмотрел на гулявших по лагерю заключенных.

На мощенном кирпичом дворе керамической фабрики мальчишки играли в футбол. А что, если отец с матерью прячутся сейчас за печами для обжига? Может быть, они так же, как и лагерная верхушка, хотят, чтобы Джим отсюда уехал, потому что испугались мух и той болезни, которую он привез с собой из Шанхая.

Джим помог Бейси и доктору Рэнсому глотнуть воды, а потом сел на противоположную скамью. Он повернулся к лагерю спиной — к интернированным британцам и к их детям. Все, на что он мог надеяться, теперь было связано с расстилавшимся перед ним пейзажем, со всеми его прошлыми и будущими войнами. На душе у него стало вдруг необычайно легко, не оттого, что родители от него отказались, а оттого, что он заранее знал, что так и будет, и теперь ему было на это плевать.

Примерно за час до наступления сумерек они въехали в район интенсивных боевых действий времен японо-китайской войны, в девяти милях южнее Шанхая. Над землей висело послеполуденное марево, словно возвращая солнцу малую толику той силы, которую оно истратило на здешние ко всему безразличные поля. Пейзаж, переполненный траншеями и дотами, казалось, сам собой выскакивал у Джима из головы. На пересечении Шанхайской и Ханчжоуской дорог стоял танк, похожий на снабженную гусеницами китайскую хибару, и внутрь, сквозь открытые люки, прожектором светило солнце. Траншеи рыскали меж погребальных холмов: лабиринт, сам в себе заплутавший.

За перекрестком через канал был перекинут легкий деревянный мостик. Сваи, из которых дожди давно уже успели вымыть всякое воспоминание о смоле, были мягкими, как пемза. Водитель свернул карту и принялся обмахиваться брезентовой планшеткой, не рискуя довериться этим сгнившим более чем наполовину бревнам. Госпожа Хаг и английская чета сидели в задней части кузова, и их тени привольно раскинулись по белым прямоугольникам высохших рисовых делянок. Джим смахнул мух с лица у доктора Рэнсома и осторожно потрепал его по голове. Он представил себя такой вот тенью, черным ковром, который бросили на уставшую жить землю. В миле к югу, между погребальными курганами, выстроились в ряд, хвостами к нему, самолеты, — как рыбья кость торчит зубцами вверх, в темнеющее небо. Джим пригляделся повнимательней и узнал брусковатые фюзеляжи и радиальные двигатели. Это были брустеровские «Баффало»[39]разновидность американских истребителей, которым нечего и тягаться с истребителями японскими.