Никто не ставил этого миссис Пирс в вину; по правде говоря, большая часть заключенных из лагеря Лунхуа с радостью делала бы то же самое, если бы знала как. У Джима подобная деятельность вызывала смутное чувство неодобрения, хотя он в любой момент готов был признать: если речь идет о том, чтобы выжить, любые средства вполне оправданны. После трех лет в лагере такое понятие, как патриотизм, утратило всякий смысл. Самые смелые из заключенных — а сотрудничество с японцами было делом небезопасным — как раз и пытались так или иначе втереться в доверие к лагерной охране и тем самым открыть себе и своим близким доступ пусть к скудным, но все же источникам дополнительной пищи и перевязочного материала. К тому же доносить-то, в общем, было и не о чем. Никому в Лунхуа даже и в голову бы не пришло попытаться устроить побег, и всякий первым побежал бы докладывать японцам об идиоте, которому вздумалось лазать через проволоку: и правильно бы сделал, потому что в итоге японцы не стали бы разбирать, кто виноват, и досталось бы всем. Истопники сидели на крыльце, отскребали грязь с деревянных башмаков и пялились в небо, давая себе труд разве что протянуть руку, чтобы вытащить впившегося между ребер клеща. На вид они были доходяги чистой воды, но процесс истощения каким-то образом имел тенденцию останавливаться, не добираясь до скелета примерно на толщину человеческой кожи. Джим завидовал мистеру Малвейни и преподобному Пирсу — он-то сам по-прежнему рос. Доктор Рэнсом обучил его нехитрой арифметике, при помощи которой он уже давно вычислил, что снабжение лагеря продовольствием уменьшается в гораздо более выраженной прогрессии, чем число едоков.

Посреди плац-парада кучка двенадцатилетних мальчиков играла на неровной земле в шарики. Увидев черепаху, они тут же рванули к Джиму. У каждого в руках была нитка с привязанной на конце стрекозой. Над головами у них сновали туда-сюда быстрые синие искры.

— Джим! А можно потрогать?

— А что это такое?

— Тебе что, рядовой Кимура ее дал?

Джим снисходительно улыбнулся:

— Это бомба.

Он вытянул перед собой руку с черепахой и милостиво разрешил мелюзге рассмотреть ее со всех сторон. Несмотря на разницу в возрасте, он успел еще в первые несколько дней, проведенных в лагере, довольно-таки близко сдружиться с некоторыми из этих мальчишек — тогда ему был нужен любой союзник, которого только можно было здесь найти. Но он давно уже их перерос и обзавелся новыми друзьями — доктором Рэнсомом, Бейси и американскими моряками из блока Е: у тех были довоенные номера «Ридерз дайджест» и «Попьюлар микеникс», которые Джим глотал залпом. Время от времени, словно вспомнив о просочившемся между пальцев детстве, Джим возвращался в мир мальчишеских игр и гонял с ними в волчки, в шарики или в классики.

— Она что, дохлая? Не, смотри, шевелится!

— У нее кровь течет!

Пятнышко крови из разбитой коленки Джима придало черепахе совершенно разбойничий вид.

— Джим, ты же ее убил!

Самый крупный из мальчиков, Ричард Пирс, протянул руку, чтобы дотронуться до черепахи, но Джим тут же убрал ее и сунул под мышку. Ричарда Пирса, росту в котором было почти столько же, сколько в самом Джиме, он не любил и слегка побаивался. Ричарду перепадала лишняя еда, которую мать приносила от японцев, и это вызывало зависть. Кроме еды, у Пирсов была еще и небольшая библиотечка из конфискованных книг, которую они ревнивейшим образом оберегали.

— Это мы с ней побратались, — величественно объяснил он. Черепахи, в общем-то, должны водиться в море, или в больших реках, вроде той, что текла примерно в миле к западу от лагеря: широкий приток великой Янцзы, вниз по которой он когда-то мечтал сплавать вместе с родителями — и очутиться в тихом мире, где нет и не было войны.

— Ты поосторожней. — Он небрежно отмахнулся от Ричарда. — Я ее натаскал, и она теперь сама на людей кидается.

Мальчишки попятились назад. Чувство юмора Джима время от времени ставило их в тупик, Как Джим с собой ни бился, но не завидовать тому, как они одеты, он не мог — перелицованные матерями взрослые вещи, но все равно куда более прочные, нежели его собственные обноски. Более того, его обижал сам факт наличия у них отцов и матерей. За последние несколько лет Джим постепенно понял, что не помнит даже, как выглядят его родители. Их закутанные во что-то бесформенное фигуры по-прежнему являлись ему во сне, но лица — лица он забыл напрочь.

— Джим, парнишка!…

Его окликнул с крыльца блока G почти что голый мужчина — в одних деревянных башмаках и драных шортах. Перед собой он держал деревянную тачку на железных колесах. Тачка была пустая, но вес ее ручек едва не выворачивал человеку из суставов руки. Рядом с ним на бетонных ступенях сидели англичанки в выцветших платьях, и он о чем-то с ними разговаривал. По ходу дела он пытался жестикулировать руками, но в руках были рукояти тачки, и складывалось впечатление, что лопатки у него пытаются выбраться из-под кожи, вспорхнуть и улететь куда-то за колючую проволоку.

— Я здесь, мистер Макстед! — Джим оттолкнул Ричарда Пирса и побежал по усыпанной шлаком дорожке к общежитию. При виде пустой раздаточной тележки его обожгла мысль о том, что он пропустил раздачу пищи. Страх остаться без еды хотя бы на один-единственный день был настолько силен, что он готов был накинуться на мистера Макстеда с кулаками.

— Давай-ка, Джим, поторапливайся. Без тебя вкус у здешней кухни будет совсем не тот.

Мистер Макстед бросил взгляд на его туфли для гольфа, чьи шипованные подошвы, казалось, жили собственной жизнью и сами собой — безостановочно — носили его похожую на пугало фигурку по всему лагерю. Обернувшись к женщинам, он заметил:

— Наш Джим проводит время в неизменном офсайде.

— Я же обещал, мистер Макстед. Я всегда готов…

Добежав до ступенек блока G, Джиму пришлось остановиться. Он стоял и работал легкими до тех пор, пока круги перед глазами не ушли, а потом снова сорвался с места. С черепахой в руке он взлетел вверх по лестнице в холл, проскочив по дороге меж двух стариков, которые застыли лицом друг к другу, словно два призрака, углубившихся сто лет назад в беседу, о предмете которой они уже давно успели позабыть.

По обе стороны коридора были расположены маленькие комнатки, в каждой по четыре деревянные койки. После первой же зимы, когда в неизолированных бараках умерло множество детей, семьи с детьми переселили в бывшие общежития педагогического колледжа. Отопления здесь тоже не было, но стены были бетонные, и температура даже в самые холодные ночи оставалась выше нуля. В одной комнате с Джимом жила молодая пара, мистер и миссис Винсент, и еще их шестилетний сын. Он вот уже два с половиной года жил на расстоянии нескольких дюймов от Винсентов, но существования более раздельного придумать было бы, наверное, трудно. В первый же день, когда к ним подселили Джима, миссис Винсент отгородила положенную ему четверть площади старым покрывалом. И она сама, и ее муж — бывший брокер на Шанхайской фондовой бирже — до сих не могли смириться с фактом его присутствия в их комнате, и за прошедшие годы всеми силами старались укрепить возведенную вокруг его угла перегородку, пустив на эти цели и навесив на бечевку протершуюся шаль, нижнюю юбку и крышку от картонной коробки, так что больше всего эта конструкция стала походить на те миниатюрные лачуги, которые, казалось, сами собой выстраивались вокруг шанхайских уличных попрошаек.