переживание может быть мимолетным, красота оставляет след в сознании, который живет в нем еще долго после ее ухода.

Цветы познакомили Клода Моне с захватывающим миром цвета, тишины и гармонии: «Возможно, именно цветам я обязан тем, что стал художником», – писал он[173]. Сначала он выращивал свои водяные лилии, даже не думая о том, чтобы писать их. Для него садоводство и живопись были частью одного и того же художественного процесса. Во время Первой мировой войны он оставался в своем саду в Живерни, отказываясь расставаться со своими цветами, даже когда вражеские войска были уже совсем рядом.

Зигмунд Фрейд тоже очень любил цветы. Мальчиком он бродил по лесам близ Вены, собирая образцы цветов и редких растений[174]. По словам его биографа Эрнеста Джонса, Фрейд развил «необыкновенно близкую связь с цветами»[175], став чем-то вроде ботаника-любителя. Природная красота питала творческую энергию Фрейда, и во взрослой жизни он регулярно уединялся в горах, чтобы гулять и писать. Во время долгих летних каникул в Альпах он делал все, чтобы передать свою любовь к природе своим детям, уча их распознавать полевые цветы, ягоды и грибы. Фрейда завораживала та власть, которую красота имеет над нами: «Наслаждение красотой, – писал он, – это чувство, обладающее своеобразным, слегка опьяняющим качеством», и хотя красота не может защитить нас от страданий, она может, как он выразился, «многое компенсировать в этой связи»[176].

Как мы, в наше время, объясняем чувство опьянения, описанное Фрейдом? В чем секрет власти красоты над нами? Интуиция подсказывает, что наша реакция на красоту связана с нашей способностью испытывать любовь, и исследования подтверждают это. Семир Зеки, профессор нейроэстетики Университетского колледжа Лондона[177], считает, что наша потребность в красоте заложена глубоко в биологическом устройстве человека. Его работа показала, что, независимо от источника красоты или сенсорных стимулов, связанных с ее восприятием, переживание красоты неизменно сопровождается уникальным паттерном нейронной активации, который явно заметен при сканировании мозга.

В первых экспериментах Зеки участвовали люди, которых он знакомил с музыкой и произведениями искусства, в том числе с картинами Моне. Затем он решил расширить область своих исследований, включив в них концептуальную форму красоты. Он ввел «красивые» математические уравнения и включил в свою выборку группу математиков. Участникам его экспериментов был предоставлен ряд визуальных образов, музыки и уравнений, их реакции соответственно записывались. Переживания, которые они сочли прекрасными, вызывали одинаковую активность в медиальной орбитофронтальной коре, передней поясной извилине и хвостатом ядре – областях мозга, которые являются частью наших трактов удовольствия и вознаграждения[178], а также связаны с чувством романтической любви. Эти проводящие пути играют также важную роль в интеграции наших мыслей, чувств и мотиваций. Они связаны с нашими дофаминовыми, серотониновыми и эндогенными опиоидными системами и подавляют наши реакции на страх и стресс. Следовательно, красота одновременно и успокаивает, и оживляет нас.

Эстетическая реакция человека проявляется в склонности к паттернам, в которых порядок и регулярность сочетаются с вариациями и повторениями.

В природе простые геометрические формы[179] в наиболее концентрированном и привлекательном виде выражены в красоте формы цветка. Полевые цветы, например, обычно имеют пять лепестков, подчиненных пятиугольной симметрии. Но какой бы сложной или простой ни была структура любого цветка, она демонстрирует пропорции, баланс и гармонию, и мы реагируем на это так же, как реагируем на ритм и гармонию в музыке. Такая реакция, возможно, связана и с выводами Зеки о математической красоте, поскольку на эволюционном пути человеческой культуры ботанические паттерны, несомненно, сыграли определенную роль в пробуждении человеческого разума к восприятию абстрактной красоты и математической формы.

* * *

Цветущие растения впервые появились на планете вслед за эпохой динозавров. Удерживаемые землей, растения должны пользоваться услугами окружающих себя особей, чтобы размножаться и расселяться. Огромное разнообразие цветов и оттенков, узоров и ароматов, рожденных в процессе эволюции, служат не для того, чтобы соблазнить или заинтересовать нас, а для того, чтобы привлечь летающих существ.

Цветы – это мастера биологической сигнализации, призывающие насекомых, птиц и летучих мышей обещаниями сладкого нектара. Аромат подает сигнал о том, что цветок готов к оплодотворению, что особенно важно для ночных опылителей, например мотыльков, которые прокладывают свой путь в темноте, следуя вдоль ароматических троп. Часть этой обонятельной коммуникации вполне честна, часть – соблазн: запахи, действующие как феромоны, вызывают брачное поведение, а остальное – простой обман: сладкий запах нектара там, где его нет.

Однако по большей части отношения насекомого и цветка строятся по принципу взаимной выгоды. Насекомое откликается на «предложение» цветка и входит в цветочную опочивальню; цветок получает необходимую ему помощь в размножении, а насекомое взамен собирает сладкий нектар. Такие двусторонние отношения возникли в результате процесса коэволюции, и в этом есть преимущества для обеих сторон. Иногда взаимоотношения строятся на правах эксклюзивности: цветок нацелен на один вид насекомых, который, в свою очередь, остается верным данному виду цветка. Наиболее ярким примером коэволюции цветка и насекомого является орхидея Angraecum sesquipedale с цветком в виде белой шестиконечной звезды. В 1862 году Чарлзу Дарвину был прислан образец[180] этого мадагаскарского цветка. На тот момент не было известно ни одного насекомого с хоботком, достаточно длинным, чтобы достать нектар на дне тридцатисантиметрового шпорца[181] и опылить это растение. Дарвин, уже зная о коэволюции, соответственно предположил, что должно существовать и насекомое, еще пока не открытое, способное собирать нектар на таком расстоянии от поверхности цветка. В то время его размышления были встречены скептично, но сорок лет спустя была обнаружена бабочка-бражник с удивительно длинным хоботком.

Что труднее объяснить с помощью теории коэволюции, так это отношения, существующие между насекомыми и цветами, которые практикуют сексуальную мимикрию. Возьмем пчелиную орхидею, чьи яркие отметины так точно имитируют раскрас пчелиной самки, что они способны привлекать пчел-самцов, чтобы те садились на них. Дарвин полагал, что в конечном итоге какая-то скрытая выгода (например, тщательно скрываемый источник нектара) наконец обнаружится и объяснит, почему эти пчелы готовы потратить так много энергии, пытаясь спариться с цветком, но этого так и не произошло. Но объяснение нашлось и заключается оно в определенной форме нейронного прайминга.

Нервная система даже самых маленьких существ зависит от дофамина или близкородственных молекул, которые инициируют поисковое поведение. Хотя система вознаграждения у человека гораздо сложнее того, что мы обнаруживаем у пчелы, однако и здесь обещание может порой перевешивать результат. Награды, анонсируемые цветами, стимулируют поиск пчелой корма за счет действия дофамина, и эксперименты на шмелях показали, что, если этот