коридоре, заставленном книжными шкафами. Книги валялись кое-как, друг на друге, заброшенные, покрытые пылью, часть их, несомненно, уже сгорела в печурке. Бледный, кашляющий человек указал ей нужную дверь. В квартире пахло дерьмом, но где-то стучала швейная машинка, в углу коридора стоял примус, на котором грелась кастрюля. Дарья постучала в дверь налево. «Входите!» Потолок в комнате был покрыт копотью, на красивой мебели красного дерева эпохи императора Павла, безумца и жертвы, валялись лохмотья, открытые книги, объедки. Писательница Анна Лобанова, истощенная, еще более постаревшая и поседевшая, лежала на покрытой ковром постели, сжимая затянутыми в серые шерстяные перчатки руками переплетенную книгу. «Кто вы?» Дарья сказала:

– Может, вы меня помните… Мы встречались много лет назад… Позвольте…

В глазах седовласой старухи вспыхнула детская жадность. Посетительница сдвинула на тумбочке склянки, пепельницу, огарок свечи и выложила несколько галет, пачку папирос и пузырек с американскими витаминами.

– Благодарю вас, – сказала Анна Лобанова, и ее лицо озарилось доброй улыбкой. – Ноги мои уже не ходят, истощение первой степени, холод, понимаете. Вы служите в армии? Я вас не узнаю…

– Вспомните. Мы встречались несколько раз у Илларионова, в Москве; я приходила с…

Дарья прервала себя, это имя не следовало называть ни в коем случае. Вычеркнут из списка живых и мертвых – Д.

– Да, – сказала писательница, также смутившись и часто заморгав, – это возможно, хотя… Я с Илларионовым была едва знакома…

Непринужденным тоном Дарья продолжила:

– Я уже давно ничего не читала из его произведений… У меня так мало времени на чтение… Мне нравился его стиль… Великолепный стилист, не правда ли?… Вы не знаете, что с ним стало?

Лицо старухи посуровело, на нем отразилась тревога и враждебность. Взгляд стал пронзительным и одновременно непроницаемым. Заметив такую странную перемену, Дарья поняла: больше упоминать Илларионова нельзя. Анна Лобанова сказала:

– Я уже много лет ничего о нем не знаю… Он никогда не был мне интересен. Вы напрасно хвалите его стиль, в нем есть что-то манерное и реакционное… Да-да, я скажу даже, контрреволюционное.

Их разделило молчание. Дарья поняла: Илларионова больше нет. Исчез человек и его творчество: стереть его имя из памяти. Должна ли она извиниться, уйти? Дарья отбросила недоброе беспокойство.

– Я недавно на фронте прочла ваших «Героических детей»…

– Это не мое.

– Простите, я хотела сказать, ваш «Сказ о советских детях»…

Писательница ничего не ответила. Дарье показалось, что ее молчание означает: Уходите же! Вам нечего мне сказать, я вам не доверяю!

Дарья солгала:

– Очень сильная вещь…

Старуха смотрела прямо перед собой. Вокруг рта залегли глубокие морщины. Орлиный нос распух. Рот походил на зашитую рану. Благородный профиль, обезображенный горечью и черной мукой. Анна Лобанова сняла перчатки, достала из-под ковра папиросу, закурила, выпустила дым через ноздри. Затем, будто с сожалением, заговорила.

– Я так не считаю. Мой «Сказ о советских детях» плох, совершенно неудачен. Где вы видели таких детей?

– Я думала, – пробормотала Дарья, – что основные эпизоды – подлинные…

Документальная подлинность не имеет ничего общего с литературным творчеством… Вы не читали статью в «Литературной газете» о моей пьесе? Бочкин ее разгромил, а Пимен-Пашков вымел остатки. Мое «Открытое письмо» в редакцию, вы, разумеется, тоже не читали. Я написала, что Бочкин и Пимен-Пашков совершенно правы. Это ничего не стоящая агитка… Субъективно честная, объективно отвратительная. Дарье захотелось рассмеяться, но горестная серьезность Лобановой удержала ее от смеха.

– Писатель – это ремесленник, который должен уметь признавать свои ошибки.

– …А над чем вы теперь работаете? – спросила Дарья, чтобы сменить тему.

– …Трудно писать в шерстяных перчатках и с распухшими суставами… Я задумала роман о Березине, тысяча восемьсот двенадцатый год… Я не понимаю сегодняшних детей. Мои выросли в другую эпоху…

– Как они поживают? (Дарья чувствовала себя дурой.)

– Сын погиб под Смоленском… От дочери и внуков известий нет…

Из-за двери тонким голоском закричали: «Тетя Аннушка! Суп кипит…» «Ну погаси примус», – сурово ответила писательница. Дарья предложила: «Хотите, я помогу вам? Мне бы хотелось что-нибудь для вас сделать…»

– Вы ничего не можете для меня сделать. У меня все в порядке.

– Я работаю в одной из штабных служб… Я могла бы помочь вам эвакуироваться… В более теплый климат…

– Нет. Не хочу покидать этот город, мои книги, мои бумаги.

– Понимаю вас…

– Нет. Вы не можете меня понять… (Лицо Лобановой потеплело.) Вы слишком молоды.

Нечего, совершенно нечего сказать. В комнате чувствовалось угасание. Лобанова пожевала мягкими деснами. Затем сказала:

– Я больше не читаю газет. Они меня раздражают. Вы верите, что мы продержимся?

– Вы разве не знаете, что мы спасены? Они никогда не возьмут Ленинград.

Лобанова слушала Дарью, устремив на нее пристальный взгляд. Не пытайтесь обмануть меня. Я многое знаю, я чувствую ложь и презираю ее. Чтобы умереть или выжить, мне не нужны утешения. Мне нужны справедливые, взвешенные слова! Лобанова, по-видимому, была удовлетворена, потому что несколько раз кивнула головой в знак согласия.

– Да услышит вас Господь, – сказала она напоследок с бледной улыбкой. – Ум у вас не птичий… Женщина возмужала со времени революции… А теперь идите, я устала.

Дарья поднялась, застегнула форменный полушубок. «Значит, вам ничего не нужно? Я ничего не могу для вас сделать?» «Нет, ничего… Спасибо, что навестили… Плохая пьеса привела к приятной встрече… Это хорошо… После у нас будет место для великой, подлинной литературы.»

После нас.

Дарья ласково спросила:

– Сколько вам лет?

– Шестьдесят два… Но я рассчитываю поработать еще лет пять… Писатели получают хорошие пайки… Это справедливо. Мозг нужно беречь…

Неожиданно Дарья вновь возвратилась мыслью к Илларионову, имя которого нельзя было произносить, к Д. (маленькое кафе в Париже со стенами табачного цвета), к мертвым. К убитым, это хуже, чем мертвые.

– Подлинная литература, – произнесла она, – без страха и лжи…

Тень ужаса пробежала по изможденному лицу старухи. Изменившимся тоном, будто говорила на публику, она сказала:

– Я считаю, что наш союз писателей во время войны работает достойно… Мы неизменно вдохновляемся указаниями Партии и ее Вождя.

Дарья согласно кивнула головой. Затем застенчиво улыбнулась:

– Вы позволите мне прийти еще?

– …Как хотите. У вас, конечно, много дел. Скажите девочке в коридоре, чтобы она принесла мне суп.

* * *

…Утром состоялся важный разговор с майором Махмудовым. Толстяк с бритым розовым черепом был вежлив, холоден, даже любезен, говорил властно: «Вы замужем?» «Фактически да». «Знаю. В вашем деле это не отражено. Должен сделать вам выговор. Сотрудники Службы обязаны испрашивать разрешение на брак и информировать меня обо всех изменениях в своем семейном положении… Но вашего мужа хорошо характеризуют по службе. Поздравляю вас. Вы рассказали