но как отделить ее от иной, анархической, непокорной, навязчивой, неожиданной? Набросить на беспокойную сестру покров осуждения и тайны… Если бы я могла сделать это! Как прав был поэт, завещавший нам:

Молчи, скрывайся и таи

И чувства, и мечты свои[9].

Он жил при самодержавии… А мы…

…Клим никогда не вернется, потому что когда он вернется, меня здесь не будет. Еще более вероятно, что его не станет, что нас не станет. Нельзя дважды войти в одну реку. Так говорил Гераклит… Гераклит…

Дарья бросилась на матрас, в угол, из которого ушла жизнь. В неровностях стен притаился мрак. Возникла мысль, что отныне ей придется жить в казарме. В трещинах потолка ей виделись алгебраические знаки и мужские силуэты. Остывшая печурка, хлеб на чемодане, служившем столом, пугали. Ужас грядущих дней. Они будут похожи на протоптанную в снегу тропинку, на которую по капле сочится кровь. Расшифровывать бумаги, диктовать отчеты капитану Потапову, разрабатывать абстрактные кабинетные схемы, переводить допросы пленных… Бывают болтливые пленные, настолько трусливые и угодливые, что глядеть на них невыносимо. Бывают такие, что лгут или пытаются лгать, как правило, напрасно, ибо тщательная проверка сведений уличает их во лжи. Тем хуже для них. Бывают нелепые, ожесточенные чувством долга и скованные страхом; они могли бы даже вызывать некое уважение, если бы ненависть не оказывалась сильнее, – мучители наших военнопленных, поджигатели наших деревень, лейтенанты в начищенных сапогах, спокойно взиравшие на толпы евреев и заплаканных детишек на краю общих могил… Одни предавали свою армию из животной трусости, выворачивающей внутренности. Что ж, это вполне по-человечески. Другие делали вид, что соглашаются на сотрудничество, и доверять им не следовало – единожды предав… Третьи, верные своему чудовищному делу, предавали саму человеческую природу… Вот что сделали с человеком в нашем столетии. Мы лучше. Действительно лучше? Прекрати думать, Дарья! – Клим, Клим лучше. Она протянула руки в ледяной мрак. В уголках глаз выступили слезы, но не скатились, застыли на краю ресниц.

Ночью холод стал мучительным. Он еще не мог погасить жизнь, но свел ее к неотступному, обессиливающему страданию. Дарья, сжавшаяся в комок, мучилась от голода. Ей казалось, что кровь застывает в жилах, тело цепенеет, что невозможно пошевелиться, иначе покров холода, медленно спускающийся из пустоты, придавит тяжкой ледяной плитой. Тело Дарьи сливалось с бесконечно холодным городом, рекой, полями боя. Последние проблески мысли походили на зарницы над великолепными снегами, где царила тихая смерть; они затухали. Черная вода утекала к морю, ледяная вода к ледяному морю под покровом льда. Лед – словно толстое стекло, кто-то бредет по льду сквозь мерцающую ночь. Это я на льду, такая легкая, бесплотная. И ребенок, идущий навстречу, открывает глаза, а в них – черная вода: я утонул, вы тоже, да? Дарья протягивала бесплотные руки, они соединялись с руками утонувшего ребенка, она видела это, но ничего не чувствовала. Мы ничего больше не почувствуем, Дитя, милое Дитя, мы никогда не согреемся… Небеса заливала серебристая белизна, и на их фоне выделялся шпиль Петропавловской крепости, массивный купол Исаакиевского, старая угловатая башня где-то неподалеку от Рамбла де лас Флорес в Барселоне, нет, нет, это маленькая казахская мечеть в пустыне… Где мы, Дитя, ты знаешь? Мы повсюду, и повсюду нам холодно… «Слушай, слушай! Нам больше не будет холодно!» Серебристая белизна торжествовала, сияя над вселенной тысячами бледных огней, и ритмично грохотали пушки… «Война закончилась, Дитя, мы победили, победили, возможно ли это?» «Да, милая Даша», – отвечал Клим, и прикосновение к его обнаженной груди согревало… Но где Дитя, Клим? Дитя, которое сказало, что утонуло, когда я чувствовала, что теряю себя, когда я шла так долго по льду? Клим смеялся. Какое дитя? Наше дитя, Даша? Они были такие горячие, и Даша смеялась тоже. Наш ребенок! Огромная, черная вода подо льдом угрожающе застонала…

– Вы спите? Простите, что разбудила вас, товарищ, извините, я…

Даша открыла глаза. Опустевшую комнату освещал огонек свечи. Девочка, закутанная в старую шерстяную шаль, склонилась над Дарьей. Утонувшее дитя, с глазами, в которых стоит черная ледяная вода, оказалась постаревшей женщиной.

Дарья нащупала револьвер, и это возвратило ее к действительности.

– Что вам надо? Кто вы?

– Простите… Я ваша соседка, Трофимова, Елена Трофимова… с фабрики Бадаева… Простите…

– Что вам нужно?

– Моей сестре очень плохо, пойдемте, умоляю вас…

Глухие раскаты прогремели в ночи, где-то в стороне Лигово.

– Не извиняйтесь. Помолчите. Иду… Она больна?

– Да. Нет… Только истощение, но она такая мужественная… Она первая в бригаде…

Соседняя комната, похожая на воронку от снаряда, была заставлена поблескивающей в темноте мебелью. Свеча озарила молодое увядшее лицо с серыми, слабо улыбающимися губами. «Она не отвечает, – сказала Елена Трофимова, – она словно мертвая, но сердце бьется, Боже, Боже мой, что же делать?» Дарья согрела руки в пламени свечи. Затем подняла одеяло, обнажив выступающие ребра больной, прикрытые обвисшей кожей. Сердце билось слабо и неровно. «Это всего лишь обморок, так что не бойтесь!» – сказала она нервно. Еще несколько подобных обмороков – а дальше бесплотный путь по льду, навстречу заре…

– Можете развести огонь?

– У нас кончились дрова… Я все же согрела ей муку с водой и глюкозой, Боже мой! Я говорила ей: нельзя столько работать, пусть скажется больной и дня два посидит дома! Я говорила… Господи! Можно попросить немного теплой воды у Митрофанова, если у него осталось!

– Да замолчите же! Попросите воды у Митрофанова, да хоть у самого дьявола! Быстрее!

– Она не умрет? Не сегодня? Боже мой!

Дарья сурово взглянула на женщину, в ее невыносимые глаза, в которых стыла черная вода.

– Нет. Пока нет. Я знаю, что говорю. Помолчите. Принесите горячей воды.

Она сама отправилась в свою комнату и ощупью достала бутылку водки, флакон с витаминами, банку рыбных консервов, четверть плитки плохого шоколада – все, что у нее было. Как же люди боятся смерти. Как им хочется прожить еще несколько дней. Почему? Это великая человеческая сила, впрочем, не только человеческая… Мы не боимся смерти, но хотим вопреки ей прожить еще несколько дней…

В темноте Дарья руками разомкнула холодные губы и мелкие шатающиеся зубы, вложила в рот горлышко бутылки и осторожно наклонила ее. Больная икнула. Дарья растерла водкой истощенную, жалкую грудь. Сердце забилось сильнее. Распухший живот потеплел. Тело под рукой стало влажным, выступили капельки пота.

Елена Трофимова принесла свечу и немного теплой воды во фляге. «Что я должна сделать?» – безвольно спросила она. «Тоже умереть, – подумала Дарья, – но не сейчас». «Ах, благодарю