прерывала ее уничижительным «этого не может быть». «Замолчи, паршивка невоспитанная, кошка драная…» Девочка упорно твердила свое «этого не может быть». Никто и не думал дать ей подзатыльник, не только потому, что вздрагивала земля (бомбы падали с другой стороны канала, как утверждали знатоки, здесь бомбить нечего, только если случайно…), но главным образом потому, что девочка была права. Фрау Краммерц неожиданно сама поняла это. Лицо ее, ссохшееся, как пустой мешок, еще больше сморщилось, в глазах показались злые слезы, и она выдохнула с жалостливым смешком: «Действительно, этого не может быть, mein Gott!»

Грохот накатывал подземными волнами; сухие и частые хлопки обжигали невидимым огнем какого-то близкого очага в глубине земли. «Испечемся, как картошка в золе», – спокойно сказал какой-то старик. Дети в углу заплакали. «Малышня так и не может привыкнуть? Ну вот, все закончилось, сегодня ничего не случится, вытрите сопли, отродье!» Бригитта поднялась и пошла к детям с каким-то завернутым с тряпки предметом в руках. Этот найденный утром предмет, плод многочасовых поисков в развалинах, вызвал у ребятишек живой интерес. Хотя было очень темно, лампочки погасли, и убежище освещалось лишь свечами, глаза успели привыкнуть к темноте. Бригитта развернула манекен, одетый солдатом прошлых лет: зеленый сюртук, белая манишка, гетры – солдат Фридриха II при Россбахе. Ах, прекрасная история, Семилетняя война! Теперь думаешь скорее о Тридцатилетней войне… «Мне! Мне! Бригитта!» – закричало несколько голосов, которые не в силах были заглушить отдаленные разрывы бомб. («Смотрите, они уходят… Закончилось… закончилось…») «Ни тебе и ни тебе, – сказала молодая женщина. – Устроим лотерею.»

– Это нечестно.

– Как так нечестно? Вот зараза!

– Ладно, честно. Я тоже играю.

Раздался громкий, но приятный голос калеки: «Слушайте победную песнь!» – сирены возвещали окончание воздушной тревоги. Этот насмешливый голос всегда оказывал странное воздействие: вот и сейчас зажглась с замогильным весельем одна из лампочек. Калека поковылял к лестнице, бормоча: «Пойду, подышу воздухом, это полезно для здоровья, Поэтическая ночь, друзья мои. Поищу воды для больных…» Бидон постукивал об его сложные протезы, за которые следовало бы повесить их производителей. После какого-то бессмысленного боя на восточном фронте он лишился левой ноги и правой руки, но неплохо управлялся с помощью палки и замечательного костыля, как раз подходящего по росту, подобранного в развалинах. Он даже посещал курсы Центра профессиональной реабилитации, фикция, разумеется, но так требовалось… Больные в подвале-убежище не шевелились. Одно время они стонали, затем замолчали. Во время бомбежки они хранили сосредоточенное молчание; зато потом ворочались, сморкались, кашляли, писали, требовали, чтобы ими занялись, но недолго: привычка к дисциплине обычного человека, понимающего, что многого ожидать не приходится. Угол, который они занимали, был, впрочем, неплохо обустроен: вышитые подушки, элегантная мебель и одеяла поверх матрасов.

Калека Франц по прозвищу Без-Двух поднялся по лестнице, проковылял по узкому проходу, обогнул укрепление из мешков с песком, проходя мимо пианино, слегка ударил протезом по легким клавишам, которые издали беспечальный вздох, прислушался к их звучанию, а дальше стал продвигаться осторожно: выход из убежища мог оказаться завален во время бомбежки. Все было спокойно, из-за серебристых облаков проглядывала звездная пыль. Без-Двух насвистывал сквозь зубы победный марш короля Фридриха. Острый стальной серп луны озарял тихую улицу, то есть фасады домов, за окнами которых был хаос, кучи камней, похожие на окаменевших чудовищ, и угольно-черный профиль обломка стены, оставшейся стоять рядом с печной трубой. Пять этажей подобно тупым зубьям пилы кренились на пятнадцать-двадцать градусов на юго-юго-запад; если они рухнут, то прямо на безжизненную кучу камней, бывшую когда-то гостиницей «Белый охотник»; и если падение не будет резким, можно будет откопать хорошую металлическую кровать с позолоченными шарами, прикрепленную к полу на пятом этаже; что же касается овального зеркала, обрамленного медными лентами, в котором порой играли лучи солнца, от него, вероятно, останется лишь рама, да в каком состоянии! Разбитое зеркало, плохая примета! Во всем можно увидеть плохие приметы… Сейчас зеркало наверху лишь предвещало несчастье. Без-Двух сделал вывод, что неизменно одно: порядок.

В напрасном любопытстве прислушивался он к шумам города. Несколько прожекторов еще выбрасывали в небо пучки света. Ищите, ищите, друзья, то, что не оставляет следа, как говорил царь Соломон, рыбу в воде, мужчину в женщине, самолет в небе. Они далеко! Последняя пушка противовоздушной обороны глупо и мрачно выплевывала куда-то в пустоту свои флак-флак-драк-драк. «Вот идиоты!» – пробормотал калека. Иногда со стороны нового города доносились звуки сирен скорой помощи и рев мотоциклов; подземные заводы (запретная зона), современные рабочие кварталы, железнодорожный узел – мало что должно было там уцелеть, по крайней мере, на поверхности земли; в подземелье еще можно держаться. Под землей, так или иначе, Третий Рейх продержится до скончания века, это уж точно.

Без-Двух остановился возле чисто срезанной стены, так, будто за ней никогда ничего и не было; там уже начинала пробиваться трава. Красиво подчистили аптеку Биллингена! При свете луны левой рукой он мелком написал печатными буквами: «Один фюрер, один народ, одна могила, хайль смерть!» (Это чтобы позлить герра Блаша.) Он сказал, что я пишу хорошо, быстро, делаю успехи… Найти бы окурок! Чью бы жизнь с удовольствием отдать за окурок? Выбор оказался немалым. Наибольшее отвращение вызывал у калеки капитан бронетанковых войск, встреченный в Познани, похожий на гремучую змею, в монокле, каске, бритый, покрытый серой пылью, отдававший совершенно невыполнимые приказы вроде: «Возьмите-ка это пулеметное гнездо, да серебряными щипчиками, не запачкав рук, а потом форсируйте-ка речку, гусиным шагом, не замочив сапог, доблестный солдат презирает препятствия, или я пошлю вас под трибунал под барабанный бой!» Эту свиную рожу русские, правда, уже отправили на корм червям… Приятно шутить над собой, мой капитан. Я – Без-Двух, а вы Ноль-без-палочки, господин капитан-барон-Без-Головы, Без-Шуток, Безо-Всего! И все же если я в конце концов узнаю, что вы не подохли, не отправились к черту в задницу, значит, в мире нет и тени гребаной справедливости…

– Но, это же невозможно! – воскликнул Без-Двух в прозрачной и тихой ночи.

Тогда кого предложить в жертву Великому Богу Вселенской Войны за то, чтобы найти завтра хороший окурок с настоящим табаком, такой, какие иногда бросают партийные шишки? Растущий месяц, просвети меня! Голову герра Блаша, заслуженного сержанта Элитной Гвардии, призванного контролировать то, что осталось от города, фюрера местных головорезов… Так-так-так-трак-так, музыка пулемета угасала где-то за развалинами. Герр Блаш и его ребята ликвидировали – по приказу свыше – тяжелораненых, застигнутых на месте преступления мародеров или какую-нибудь безумную старушку, которая начала их ругать… Мне все-таки чертовски повезло, что остались лишь рука да нога, подумал Без-Двух.

А за