вас, – произнес безвольный голос, – она очнулась, Боже мой!» Эти «Боже мой» бесили Дарью, которая вылила последний глоток водки в теплую воду и сказала женщине: «Выпейте немного».

«И я тоже хочу, мне тоже нужен уход!» – с неуловимой насмешкой произнес низкий мужской голос, и Дарья увидела высокого согбенного человека, которому могло быть и сорок, и шестьдесят лет, в меховой папахе, завернувшегося в широкий кусок гобеленовой ткани. Он дрожал, глаза блестели, щеки покрывала черная щетина. Трофимова представила: «Митрофанов, первый механик на обувной фабрике… Герой труда…»

– Герой, герой, – пробурчал Митрофанов, склоняясь над больной, – а если ваша сестра не прекратит строить из себя героиню, говорю вам, помрет она, и все дела… Объясните-ка ей, вот вы, что не помирать надо, а постараться протянуть подольше… Побеждают-то не мертвые, а живые…

Он нежно обратился к лежащей:

– Ну, Тамарка, Тамарочка, открой глазенки, узнаешь меня? Больная пошевелилась.

– Да, Анисим Саввич, мне уже лучше… Что происходит? Я не опоздала? Мне в третью смену…

– Плюнь на это, – мрачно сказал Митрофанов. – Тебя знают, полежишь немного, волноваться нечего…

Дарья открыла банку консервов. «Дайте ей это, и пусть съест все, без разговоров. Пилюли принимать шесть раз в день. Понятно?» Она говорила властно, почти высокомерно, видя устремленные на белую жирную рыбу жадные глаза. «Ладно, я сама ее покормлю». «Так-то будет надежнее, – насмешливо проворчал Митрофанов. – Садись, Тамарка, ешь…» Девушка повиновалась, но смогла проглотить лишь несколько кусков. «Больше не могу, сейчас стошнит…» «Ладно, доешьте остальное», – скомандовала Дарья Трофимовой и старику. Затем вложила в рот больной кусочек шоколада. «Я не голоден», – с ухмылкой произнес Митрофанов.

– Это правда только истощение? – спросила Дарья, улыбнувшись больной.

– А как же! – ответил Митрофанов со странным удовлетворением. – Весь город такой. Вы откуда приехали, гражданка?

– Из Казахстана, – сказала Дарья и тотчас прикусила язык.

– Пески, змеи и верблюды, – откликнулся Митрофанов. – Хотел бы я там оказаться.

Сквозь его напускную сердечность проглядывала неприязнь. Он походил на хитрого лесного разбойника. Подмигнул: «Неплохая рыбка у военных… У меня была в запасе банка на годовщину Революции…» Оборотистый старый рабочий, не упускающий случая стянуть на фабрике кусок металла или кожи, знающий, на что их можно приспособить, умеющий выгодно выменять самодельные лезвия ножа или иголки у толкущихся на рынке солдат; при этом герой, на подобных ему и держится промышленность. Он задержал Дарью во тьме коридора:

– Дурочки. Помрут, не пройдет и двух месяцев, если так ничего и не поймут. Младшая – бригадир, по работе никаких нареканий, да еще и в выходные трудится, чтобы выполнить норму, так-то! Старшая устает меньше, потому что ничего не умеет ни руками, ни головой, ну и жрет меньше, если только на кухне крошки не подбирает, очистки всякие… Посоветуйте им сбавить обороты, это я, герой труда, вам говорю… Нужно работать на оборону, но не помирать же совсем. Ежели все помрут, кто войну выиграет, а? Тактика и стратегия, а? Согласны, гражданка?

Дарье было стыдно за собственную сытость и здоровье, и она пробормотала:

– Конечно. Но, что же делать?

– Есть тысячи способов, – сказал Митрофанов. – Рабочему классу они известны. Если бы не они, пролетариату давно пришла бы хана, уж не знаю, что бы сейчас с ним было… Ладно, мне остался еще час поспать. Спокойной ночи, гражданка.

У себя в комнате Дарья раздвинула мешковину, закрывавшую окно. Близилось утро, но рассвет не наступал. Сосало под ложечкой, это голод холодил плоть. Иссушающей болью в глубине души подступало одиночество. Голод, одиночество – щупальца смерти. Я тоже умираю, почти без боли, без горечи. Этот дом полон жизней – угасающих. Как во всех домах умирающего города. Ужасная, неодолимая сила смерти! Если придет победа, ее одержат умирающие… А митрофановы выживут. Им не будет прощения, они станут дикарями, жестокими и полными загадочной нежности, непостижимой мудрости… Они будут знать, что такое борьба за жизнь, подобно, наверно, первобытным людям ледникового периода. Еще у них будет предприимчивый ум цивилизованных людей, избавившихся от всего лишнего. Они захотят тепла и братства, как выжившие в катастрофе, которым ведомо, что примитивный героизм спасителен лишь в сочетании со всеобщим эгоизмом. Что сделаем мы из этой явившейся в мир силы? Рычаг или боевой топор?

Вопрос заслонила тень Саши. При мысли, что завтра придется идти на службу, оказаться среди военных, сытых, орденоносных, рассчитывающих количество пролитой крови, составляющих таблицы предстоящих жертв (голода, холода, огня), выполняющих эту работу со спокойствием знатоков своего дела, от которых слова живого не услышишь, Дарья возмутилась. Я из расстрелянного поколения, мне не приспособиться! – горько произнесла она. А если попытаться перевестись в партизанский отряд в тылу врага, в заснеженные леса? Прощай, Клим. После войны, Клим. После смерти, Клим.

И Клим представился ей под покрытыми чистейшим снегом бесформенными деревьями. «Иди, – говорил он, – я разожгу большой костер. Иди и будь счастлива… Завтра нам придется убивать, потому, что мы любим землю, человека и жизнь. Иди, я люблю тебя…» «Не нужно любить меня, – отвечала Дарья сквозь сон. – Я умираю… Нет, нет, Клим, люби меня… Я умираю.» Волк с пушистым хвостом и удивительно умными глазами глядел на них из-за зеленых игольчатых еловых ветвей, из каких делают увитые красными лентами погребальные венки…

III.

Бригитта, молния и сирень

Еще остается вера:

Земля – не только могила…

Если была, если еще оставалась в мире иная реальность, она существовала в памяти человеческой, лишь как воспоминание, окрашенное сомнением, горечью и сожалением. Старики бережно хранят печать прошлого, они охотно говорят о нем, безнадежно возвращаясь мыслью к одному и тому же. Можно все-таки понять, что им невозможно избежать отравления прошедшим, и это причиняет им больше боли, чем тем, кто хотел бы заставить их замолчать. Такие болтуны путают эпохи, войны, это было перед первой войной, или нет, перед второй? При кайзере, революции, Веймарской республике, Брюнинге, фюрере, можете объяснить? Сколько было войн, сударь? Революция – тоже война, учтите это! Самые четкие ответы тех, кто за полстолетия пережил столько событий, что не может не впадать в преувеличения, остаются неопределенными; и тогда стоимость хорошего обеда, комфорт поездки по железной дороге кажутся нудными россказнями, точнее даже, бредом сумасшедшего. Так что, когда в убежище, под белёными сводами закусочной Келлермана фрау Краммерц одолевала жажда рассказать, как жили раньше, о воскресных поездках за город, тортах, которые покупали в кондитерской лавке, дне первого причастия Гертруды, взрослые смотрели на нее с ненавистью; и вздыхали с облегчением, когда девочка с острым подбородком, грызущая грязные ногти, неожиданно