Где-то в лесу над их головами деловито защелкала птица. Девушка расслабленно сидела, водя пальцем по сухой земле.

– Ты сказала – песок в голове, – вспомнил Илюшин, глядя на рисунок. – Что это значит?

– А, женщина. Очень старая, очень. Мысли сыпались наружу, не могла замолчать. Идет – сыплются, стоит – сыплются. Хочет спать и не может, язык шевелится и сам говорит.

Макар подумал, что картина старческой деменции нарисована довольно точно.

– Как ее звали?

– У нее не было имени.

– Так не бывает.

– Бывает, если нет имени, – серьезно возразила Катерина. – Мы ее звали «лала». По-русски – бабка. Бабушка.

– Лала, – повторил Макар. – Откуда она все-таки взялась?

– Приблудная. – Он вздрогнул, услышав это слово, и посмотрел на нее с недоумением, которое она истолковала неправильно. – Это значит – пришла неизвестно откуда.

– Я знаю, что это значит. И вы не пытались отыскать ее родных?

– Ей у нас нравилось. Правда, от нее пахло… Андреас ей построил дом.

– Тот, в котором теперь ты живешь?

– Да. От меня тоже пахнет. Краской, и еще разными… – Она произнесла несколько слов по-гречески, и Макар испытал странное облегчение: все-таки у этой девочки не такой большой словарный запас, как ему показалось вначале. Отчего-то его пугала легкость, с которой она говорила по-русски.

– Лала меня любила. Очень много со мной разговаривала. Рассказывала сказки. Русские сказки очень цветные!

Илюшин не понял, но переспрашивать не стал. Катерина, кажется, совершенно расслабилась и перестала его стесняться. Он боялся спугнуть ее неуместным вопросом. Ее маленькое худое личико при первой встрече показалось ему похожим на старушечье. Однако сейчас он отчетливо видел, что перед ним совсем еще девочка, полуребенок.

– Мы с ней пели песни. У вас такие удивительные песни… как у врагов!

– У врагов? – не выдержал Макар.

– Как будто вы детские враги.

– Враги своим детям? – расшифровал он.

– Да!

– Почему это?

Катерина удивленно вскинула на него глаза.

– Ты знаешь песню про кузнечика?

Илюшин едва не сознался, но в последний момент передумал.

– Не уверен… О чем она?

– Это страшная песня! – без всякой насмешки сообщила девушка. – В траве сидел кузнечик. Он был милый, как огурец. Ты видел огурец?

– Да, встречался пару раз…

– Как молодой огурец, – уточнила Катерина. – Тоненький. – Она подняла указательный палец. – Вот такой. А потом пришла жаба и съела его. Она его не пожалела. Они оба зеленые, кузнечик и жаба, но она жирная и большая, а он маленький и худой. Хрупкий, как старый человек. За ним идет смерть, а он не знает об этом. Не догадывается, что ему остался совсем короткий кусочек жизни. Она сожрет его. Но смерть никогда не наедается досыта. Ей всегда мало! Она поползет дальше, искать новых кузнечиков. Вот о чем эта песня.

Катерина устремила взгляд вдаль, на море. Илюшин посмотрел на ее чистое задумчивое лицо, и внезапно его пробрала дрожь.

– Лала часто пела ее со мной… – добавила она, помолчав. – Но мне не нравилось! Я не хотела так! Я придумала заново.

– Как это – заново?

Катерина почесала нос и вдруг тихонько запела, почти речитативом, едва намечая голосом мелодию:

– В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик, совсем как огуречик, зелененький он был! Представьте себе, представьте себе, совсем как огуречик! Представьте себе, представьте себе, зелененький он был!

Илюшин, совершенно завороженный, смотрел на нее.

– Но вот пришла лягушка! – Катерина стала петь громче. – Прожорливое брюшко, прожорливое брюшко, и не нашла его. Лишь травка и цветочки, зеленые листочки и две болотных кочки – и больше ничего!

Лицо ее изменилось. Из него исчезла вся ребячливость. Глаза враждебно сузились, острый подбородок выдвинулся вперед, и она внезапно пугающе напомнила Илюшину Ольгу Гаврилову – на том самом автопортрете, который так удивил Бабкина.

– А маленький кузнечик,

Веселый огуречик!

Веселый огуречик

Бежит, бежит вперед!

Голос ее набрал удивительную силу. Теперь это была отчаянная песня, воинственная песня, с которой армия могла бы идти на врага. Это был гимн, прославляющий торжество жизни над смертью.

– Он будет кушать травку,

Не трогать и козявку!

Не трогать и козявку!

И больше не умрет!

Последние слова она отчеканила с вызовом и изо всех сил хлопнула по земле.

Воцарилась тишина.

– Какая замечательная песня, – придя в себя, сказал Илюшин. – Она гораздо лучше той, первой.

– Да, – с достоинством кивнула Катерина.

– Она понравилась твоей… лала?

– Ку-у-урва! – протянула девушка.

– Что?

– Заткнись, стерва! – Катерина наотмашь мазнула ладонью по воздуху. – Сука!

Она с вызовом взглянула на Илюшина.

– Вот так ей понравилась моя песня!

Макар помолчал.

– Она тебя ударила, – наконец сказал он.

Катерина кивнула.

– Я все равно пела. Никогда больше кузнечик не умер. Он все время был живой, пока эта песня оставалась у меня. Я не отдавала ее старухе. Она злилась очень-очень! Кричала на меня!

С губ ее сорвалось ругательство, которое в любой другой обстановке прозвучало бы чудовищной грубостью. Но здесь его вопиющая неуместность как будто лишала его всякой силы.

– Крутой, однако, нрав был у бабульки, – пробормотал Илюшин. – Катерина, можно спросить? Почему ты не разговариваешь с людьми? Зачем притворяешься немой?

Она поднялась, наклонилась за термосом. Лицо снова стало непроницаемым и отчужденным. Даже глаза изменились, и прекрасный их синий цвет стал оттенком льда, а не моря.

– Им это не нужно.

2

– Вы что, издеваетесь надо мной? – спросил Илюшин.

Эта фраза традиционно принадлежала Бабкину, и оттого Макар злился вдвойне. Это Серега должен был страдать, жаловаться на издевательства и мрачно смотреть исподлобья подобно человеку, которого позвали в гости на шашлыки и водку, а выставили на стол тарелку тертой моркови и напиток «Буратино».

– Что еще за русская старуха? Откуда она вообще взялась?

Агата с менеджером по имени Илиодор переглянулись и одновременно пожали плечами.

Ну да, равнодушно сказали они, жила она здесь… Года два как померла, а может, и больше. Кому какая разница!