Появившееся всесилие федеральной власти над обществом требовало не только сильного президента. Оно нуждалось в мощной административной структуре. Закон о доступном здравоохранении, подписанный президентом Обамой, содержал около 897 документов и более 20 тыс. страниц нормативных актов, объясняющих правовые нормы закона. Сравните это с первоначальным Законом о социальном обеспечении, уместившимся в 29 страниц. Сейчас этот закон разросся до 2600 страниц с обширными нормативными актами. Эффективная власть (в отличие от выборной, или предполагаемой, власти) была передана огромной армии руководителей и госслужащих, которые прописали нормативные акты и, следовательно, имели возможность переопределить намерения Конгресса – но не специально, а просто потому, что никто не в силах объять все это. Привести правила в соответствие с законом и даже с самими собой стало невозможно.

Большинство людей, особенно необеспеченных или с ограниченными возможностями, которые сильнее всего зависят от федеральных властей, не могут понять, что делает власть, а прописанное в Конституции право обратиться к правительству с петицией на практике не имеет никакого значения. На жизнь других граждан – например, IT-специалистов – федеральная власть оказывает минимальное влияние. Обеспеченным людям для того, чтобы ориентироваться в определяющих их функционирование федеральных нормативных актах, требуется множество юристов и бухгалтеров, специалистов по федеральному регулированию – а это расходы, сравнимые с доходами бизнеса. В демократическом обществе неспособность подать петицию или понять действия федеральных властей – если только нет возможности держать штат профессионалов – создает внутреннее недоверие к правительству. Класс американцев, который поддержал усиление федерального правительства после Второй мировой войны, оказался не способен понять сложность системы и не смог позволить себе юриста-консультанта. Все эти люди ощутили себя объектами управления, а не гражданами.

В некотором смысле это нашло отражение в военных действиях, которые велись после 11 сентября. Президент всеподавляюще контролировал подобные действия – и все же он не смог обозначить цель, которая могла быть достигнута, или определить способ ее достижения. Несмотря на это наши войска не оставались без дела. Подобная ситуация возникла еще во времена войны во Вьетнаме и в настоящее время проявляется все ярче. Президент окружает себя экспертами, поскольку его Кабинет больше не играет роль главного советника, а Конгресс действует в основном как наблюдатель. Эксперты работают над конкретным вопросом, не принимая во внимание более широкий круг государственных интересов. Точнее, они путают область, в которой являются экспертами, с областью, на которой должны сосредоточиться США. Как и в случае с внутренними делами, общественность теряет не только контроль, но и понимание того, что происходит, и гриф «совершенно секретно», который теперь легко может наложить президент, только закрепляет путаницу.

В результате рождается огромное недоверие к федеральной власти со стороны тех, кто в ней больше всего нуждается, но меньше всех понимает, – и не потому, что они недостаточно умны, а потому, что федеральное правительство стало институционально непрозрачным, рассогласованным в своих действиях. Огромные властные полномочия подавляют способность системы координировать свою работу и фокусироваться на конкретных областях, смещая полномочия от конституционного разделения властей к формально исполнительной власти.

Дональд Трамп победил на выборах, осознав, насколько федеральная власть и ее представители стали далеки от широких слоев общества. Произошло столкновение между федеральной технократией и теми, кто испытал силу ее действия на себе – и потерял доверие к ней. А оппонировала Трампу группа, поддерживавшая Х. Клинтон, которая была наиболее характерным сторонником федеральной власти и технократии. Выборы показали, что начался кризис доверия.

Начали проявляться экономические и социальные трудности. Эпоха Рейгана дала старт инновациям, появился влиятельный класс предпринимателей, IT-специалистов. Масса людей, занятых в традиционных промышленных отраслях, оказалась на обочине. В них финансовые круги уже больше не могли инвестировать, учитывая иностранную конкуренцию. Возникли два основных класса с резко различными интересами и образом жизни. Это обратная сторона медали. Разумеется, состав классов был гораздо более сложным и разнообразным, чем просто IT-специалисты против рабочих. Однако в основе лежало именно это различие.

Социальное и экономическое разделение подчеркнуло и усилило институциональную дилемму. Технократия решила взять под контроль и институциональный, и социально-экономический циклы. Технократы, по сути своей, мыслят предельно просто. Они считают, что проблемы должны быть решены с помощью знаний и что решение проблем любого рода – дело техники. Для них технологии – не просто оборудование, а способ рассмотрения проблемы. Вашингтонский чиновник, занимающийся здравоохранением, подходит к проблеме рациональным, методическим и, следовательно, технологическим путем – точно так же, как специалист, разрабатывающий электронное устройство.

Как я уже отмечал, технократия строилась на принципе внеидеологических решений в сфере власти. Тем не менее сейчас технократия является своего рода идеологией, в рамках которой окружающий мир – это нечто поддающееся постижению и улучшению теми, кто обладает запасом знаний для понимания и управления миром. Следовательно, такие люди и должны руководить системой. Технократ может служить общественным интересам, и он не только помогает определить эти самые интересы, но также должен контролировать аппарат общественных организаций, таких как правительство, бизнес, университеты, тюрьмы, – задействуя свою компетентность в данных областях. Это класс, любящий дипломы и достижения, класс обладателей степени MBA, компьютерщиков, знатоков общественно-государственной политики плюс небольшая, но могущественная группа предпринимателей, чьи университеты – это их успехи в бизнесе. По мнению технократов, единственным мерилом человека должен служить его уровень компетентности. Поэтому расовые, гендерные, сексуальные, национальные различия не имеют значения. Политическая программа этих деятелей частично была направлена на то, чтобы подобные личные характеристики никому не мешали стать специалистом.

Представим размах технократии. Чиновник, продюсер из Голливуда, книгоиздатель, финансист или преподаватель колледжа – все они верят в способность разума преобразовать мир. Идейно технократия связана с Просвещением, поэтому верит, что разум способен усовершенствовать мир или, по крайней мере, существенно его улучшить. Прежде всего необходимо улучшить положение угнетаемых как в США, так и во всем остальном мире. Когда же технократы выходят за пределы собственных познаний, они разделяют ту точку зрения, согласно которой мир, освобожденный от угнетения, не становится таким уж равным (а финансовое неравенство в недрах самой технократии широко распространено). Однако технократы на самом деле верят в то, что судить о человеке следует прежде всего по его компетентности, а не по случайным характеристикам. Суждение по случайным чертам и есть угнетение.

Однако что они подразумевают под угнетением? Для них важна защита не экономически, а культурно угнетенных. Афроамериканцы, независимо от их экономического положения, сталкиваются с проявлениями расизма. Латиноамериканцы, равно как и мусульмане, страдают от ксенофобии. Люди, не вписывающиеся в сексуальную норму, являются жертвами гомофобии, а женщины – жертвами женоненавистничества. Расизм, ксенофобия, гомофобия и женоненавистничество – это дефекты мировосприятия самого угнетателя. Поэтому, считают технократы, нужно изменить сознание угнетателя, перестроить его способ мышления, а того, кто не может преодолеть логику угнетения, наказать.