— Тебя твои коллеги упрекнут в жадности, — хмыкаю я, на секунду отвлекаясь от эскиза. — Сам продюсер, режиссер, автор сценария и исполнитель главной роли. Так еще жену притянул за уши. Ладно, компьютерная графика — мой профиль. Но играть в фильме… Леша, перепиши, пожалуйста! Ну, никто же еще не знает… Или возьми настоящую актрису…

— В этом-то вся фишка, малыш, — притворно вздыхает Леха. Чешет растопыренной рукой, словно граблями, голову и смотрит на меня внимательно. — Вон, Кончаловский целый фильм снял без профессиональных актеров. Местные жители превзошли профессионалов.

— Ты не Кончаловский, — бросаю я на ходу, даже не догадываясь о надвигающейся буре.

— Хорошо, — подскакивает муж и, сунув руки в карманы штанов, сосредоточенно ходит по комнате. — Мне далеко до Андрона, но я жду от тебя помощи, Шакира. Мне без тебя не обойтись. А ты…

— Не манипулируй мной, — огрызаюсь я. — Эта роль совершенно лишняя. Буду как дура смотреться в кадре. И потом… Наши с тобой отношения, наша любовь выльется на экран и выйдет в прокат. Миллионы людей увидят, как мы близки, начнут комментировать гадко. Зачем, Леша?

— Ну, если ты так ставишь вопрос, дорогая, — рычит он, в одном свитере и спортивных штанах выскакивая на террасу. Над городом вот уже третьи сутки висит противная морось, а небо затянуто тучами.

— Долго ты там не пробудешь, — бурчу я, наблюдая за мужем в панорамное окно. — А проветриться не помешает.

И считая себя абсолютно правой в этом конфликте, иду в кухню, недавно переоборудованную из биллиардного зала. Тут, оказывается, есть еще и бассейн, который мы с Лехой в первый визит просто не заметили. Не знаю, о чем думали прежние владельцы. Вот как квартира, да еще и с нашими переделками, эти апартаменты идеальны. Но как номер в гостинице? Спорный вопрос!

Новенькие шкафчики из состаренного дуба — моя любовь и гордость. Я провожу рукой по дверце, потом по столешнице. Замираю, в который раз любуясь расписанным в прованском стиле фартуком над варочной панелью. А потом лезу в новенький сверкающий холодильник в надежде что-нибудь пожевать. Но ничего не нахожу. Вернее, все полки забиты продуктами, но нам с малышом ничего не хочется.

— Мамины помидоры, — вздыхаю я, представляя трехлитровые баллоны, стоящие рядком на полочке. И тут понимаю, как сильно я соскучилась по родителям. Когда мы навещали их? Вчера или в начале недели?

«Какая разница! — вздыхаю я. — Хочу к маме и помидоров… Сейчас мой гений подышит свежим воздухом, и попрошу отвезти».

Но Леша возвращается с террасы мрачный. Пулей проскакивает мимо меня в спальню. Быстро переодевается в джинсы и несется в прихожую.

— Я так сильно тебя обидела? — непонимающе замечаю я, еле сдерживая готовые политься слезы, и, словно завороженная, бреду вслед за мужем.

— Мама в больнице. У нее инфаркт, — на ходу отрывисто бросает Леха.

— Я с тобой, — тут же решаю я, но муж перебивает меня на полуслове.

— Тебе там делать нечего, Кира. К ней не пускают. Я улажу вопросы с врачами и вернусь. Сиди дома, — велит он, на ходу надевая кашемировое пальто и выскакивая к нашему персональному лифту.

— Но Леша… — пытаюсь я вставить хоть слово.

— Ей очень плохо, — морщится он. — Если мама умрет… — отмахивается муж. Створки лифта закрываются, унося его прочь. А я, вернувшись в квартиру, чувствую дикое отчаяние и такое же дикое желание повидаться с родителями. Съесть эти дурацкие помидоры, в конце концов. Я размышляю от силы минут пять. Звоню маме предупредить о приезде. Вызываю такси и, накинув куртку, выхожу из дома. Спускаюсь на первый этаж и лишь на минуту останавливаюсь около бутика Баленсиага, открывшегося в нашем отеле всего пару дней назад. Рассматриваю убойное платье и тут же слышу совсем рядом вкрадчивый голос.

— Ну, здравствуй, Шакира…

Все бы ничего, но в бок мне упирается что-то твердое. И скосив глаза, я вижу вороненый ствол пистолета.

Серьезно! Самого настоящего пистолета!

— Попалась, курва, — шепчет мне портье, знакомый еще с первого визита. — Это ведь ты стоишь за Рупором Анжелики. Ты, сука, ославляешь людей на весь мир. Теперь поплатишься…

— Вы что-то перепутали, — пытаюсь отодвинуться я. Мне безумно хочется повернуть время вспять. Хоть на пять минут. Оказаться снова в своих апартаментах. Дождаться Лешу и признаться в любви. Но дуло неотвратимо давит мне в бок, а крепкая рука человека, с кем я частенько добродушно здоровалась, сильно сжимает предплечье.

— Не рыпайся, крыса, — угрожающе бубнит паренек, и мне кажется, что где-то я его видела раньше и никак не придала значения. — Мы только поговорим. Ты признаешься на камеру в своих грехах, и я тебя отпущу. Убивать тебя никто не собирается. Хотя за твои мерзкие делишки тебя стоило бы грохнуть…

Мой похититель тянет меня куда-то вглубь служебных помещений, и, насколько мне известно, именно тут сейчас идет замена камер наблюдения на более современные. А это значит, никто даже не догадается искать мне здесь. Мой похититель тянет меня дальше по коридору, а я даже вырваться не могу. Чувствую, как животный страх растекается по телу, сковывает дыхание и конечности. Даже позвать на помощь некого. Безлюдный коридор, занавешенные целлофаном стены, отбитая штукатурка на полу.

— Отпустите, — прошу я, — пожалуйста, отпустите. Я жду ребенка. Вы можете ему навредить…

Портье останавливается и внимательно смотрит на меня.

— Все ты врешь, стерва, — криво усмехается он. — Небось, разожралась на барских харчах, а теперь меня обуть хочешь. Нашла лоха. Ты же бесплодная, как сухая ветка. Я точно знаю.

Слова похитителя обжигают.

«Скажите, какая осведомленность!» — хочется заорать мне. Одна надежда на телефон. Но он в сумке, и мне до него сейчас не дотянуться.

— Что я вам сделала? — шепчу я сквозь слезы, а сама озираюсь по сторонам. Может, получится удрать? Но мои надежды разбиваются прахом, когда мой похититель открывает какую-то дверь и заталкивает меня внутрь.

— Тут конечно, не номер «люкс», но жить можно. Подумай о своем поведении, курва. Завтра поговорим, — усмехается он. — Расскажешь на камеру… покаешься… тогда отпущу…

— Я могу прямо сейчас покаяться, — говорю я, обжигая противника злым взглядом. — В организации Рупора, в убийствах Кеннеди, Леннона и в гибели Цоя.

— Заткнись, сука, — замахивается на меня ублюдок. — Всю жизнь мне поломала, — рычит он и, вырвав из рук сумку, по-хозяйски роется в ней. — Будешь тут глумиться, грохну, поняла? — угрожает он и, обшарив все содержимое, возвращает мне все, кроме телефона. — Думай, гадина, время пошло!

И как только дверь захлопывается, я понимаю, что помощи ждать неоткуда. Найдет ли меня Воскобойников? Кинется ли на поиски? Или решит, что я показываю характер после недавней размолвки?

— Все хорошо, малыш, — шепчу я, обхватив живот руками. — Твой папа нас обязательно найдет. И в этот момент мне хочется упасть на низкий продавленный диванчик, стоящий в дальнем углу комнатушки, и разреветься. От жалости к себе, от безысходности и отчаяния.