бабушке. Правда, говорила она о ней лишь тогда, когда никого не было дома или когда дома был один отец, который сидел у себя в кабинете.

А однажды она рассказывала о том, что я давно знал, — как бабушка ездила всю жизнь в карете, запряженной парой белых лошадей или двумя парами, но рассказывала, например, и то, о чем я так уж точно не знал, а знал только поверхностно и туманно — как она в этой карете, запряженной белыми лошадьми, ездила в Италию. Это был долгий путь — путь из Вены или из Корутан через Альпы; бабушка ездила туда каждый год ради музеев и музыки, а также ради прекрасной картины, которая висела в одном полуразрушенном замке в Калабрии. Когда она приезжала в какое-нибудь место — ее там ждали слуги в синих ливреях, с серебряяыми пуговицами и в белых перчатках. Они стояли шпалерами во дворе, и, как только лошади останавливались, камердинер подходил и помогал бабушке выйти из кареты. Он один-единственный имел право целовать ей руку. Кроме него, еще лесник. Остальные могли только стоять и кланяться. Священник ей руки не целовал, но зато шел рядом с ней, когда она поднималась по лестнице. А больше всех она любила Гини, который был очень красивым мальчиком и тогда был еще совсем маленьким.

Однажды я спросил маму, правда ли все то, что говорит Руженка. Мать кивнула. Она сказала, что бабушка любила чехов и поляков, хотя кое в чем их упрекала, венгров любила меньше, но все же любила и уважала их язык. Немцев терпеть не могла. Полицию не выносила, даже в самой Австрии, а когда бывала в Вене, то охотнее всего ходила в храм святого Михаила, где сидела на первой скамейке. Она была очень сдержанной и замкнутой, но невероятно доброй. А Руженка потом еще по секрету прибавляла, что была несносной. К старости. Что читала книжки только о душах в чистилище, что от нее можно было взбеситься. Но Руженка это прибавляла тайно и шепотом, когда действительно никого не было дома. Даже отца в кабинете. И в это время она чистила ковры и вытирала с мебели пыль.

Об этой привычке Руженки убирать по вечерам и рассказывать я вспомнил однажды, когда никого не было дома, через неделю после того случая в парке, и я об этом ей напомнил.

— Я и по сию пору чищу ковры вечером, — ответила она, когда я ей об этом напомнил через неделю после того случая в парке, — чищу ковры вечером и по сию пору, везде, кроме отцовского кабинета, — сам знаешь почему.— Я молча кивнул, я знал, что в кабинет к отцу никто из нас не имеет права входить, за редким исключением и только тогда, когда там был отец, а Руженка имела право чистить там ковры только в его присутствии. Но то, что она пылесосит до сего дня по вечерам всюду, я сомневался. С той поры, как я стал ходить в гимназию, она определенно не пылесосила нигде… Вдруг будто она прочитала мои мысли и будто что-то ее кольнуло, будто она о чем-то вспомнила, о чем-то особенном, удивительном, непонятном, она посмотрела на меня и сказала, что сейчас же возьмет пылесос, чтобы я знал, как она на самом деле каждый вечер убирает, только не в кабинете… А сейчас, мол, вечер и никого нет дома. Она моментально убежала и через секунду вернулась с пылесосом. Включила его в пурпуровой комнате, стала возить по ковру и при этом рассказывать. Рассказывать о чем-то особенном, о чем-то особенном, удивительном, непонятном — о пани Кратиновой…

Пани Кратинова вся черная, волосы у нее белые как молоко, лицо бледное и худое, но кто на нее внимательно посмотрит, тот увидит следы былой красоты. Она была красива, как жена императора, которую убили в Женеве. Это было очень давно, так что об этом может помнить только бабушка, которая, говорят, знала императрицу лично. Но пани Кратинова жила еще задолго до императрицы, так что ее не помнит даже бабушка. И все-таки она ее знала. Как раз в Италии, куда ездила каждый год на паре белых лошадей или на двух парах. Знала по той картине в полуразрушенном замке в Калабрии… Впрочем, пани Кратинову знали и другие, знают ее и сейчас. Ее постигло страшное, невероятное несчастье…

И тут у Руженки вдруг прервался голос, будто она собиралась упасть в обморок, труба от пылесоса задрожала в ее руке и чуть не выпала, и она стала рассказывать совсем иначе, чем до сих пор, — задыхаясь, прерываясь, волнуясь. При этом она совсем забыла о чистке ковра, так что всасывалась пыль лишь на одном месте, как раз под роялем, где вообще нет пыли…

— Пани Кратинова должна была выйти замуж, — рассказывала Руженка, — за одного графа, у которого пропал пасынок. Никто не знал, где этот пасынок, хотя граф велел разыскивать его по всему свету. Говорили, что он от графа убежал, потому что граф был злым отчимом, но никто особенно на этом не настаивал. Итак, пани Кратинова должна была выходить за этого графа, но она не хотела. Не потому что у него сбежал пасынок, а потому что любила другого. Другого графа. А этот другой граф, к несчастью, не любил ее. И не только не любил, но даже хотел ее убить. Потому что его старший брат был когда-то убит отцом пани Кратиновой и он присягнул, что отомстит за него дочери. А тот, первый граф, у которого пропал неродной сын и за которого пани Кратинова не хотела выходить, наоборот, очень любил пани Кратинову, любил так сильно, что хотел ее ночью утащить в свой замок и насильно на ней жениться. Когда пани Кратинова об этом узнала, она очень испугалась и стала думать, как ей скрыться. К своему любимому она убежать не могла, раз он ее не любил и хотел убить, это понятно. И тут, говорят, камеристка пани Кратиновой, некая Зеленкова, нашла выход. Она предложила, чтобы пани Кратинова переоделась в мужское платье и сделала вид, что это чужой молодой человек, который за ней ухаживает. Так, сказала она, мы спасемся от обоих. От графа, которого она любит, а он ее нет и хочет убить, и от другого, который ее любит и хочет украсть, а она его не любит. Так и сделали. Пани Кратинова переоделась в мужское платье и жила в своем