несправедливо. Но в конце концов придет ей спасение, как я вчера сказала, это же не навечно... — И тут же добавила, что ее милый, который ее не любил, конечно, должен тоже страдать. Он тоже блуждает по лесам, полям, горам, постройкам, болотам, вокзалам и покинутым дворцам… И это было печально, может, еще печальней, потому что ничего нельзя поделать — ведь он хотел пани Кратинову убить. — Только его душа уже дождалась спасения, — сказала Руженка, — его пребывание в чистилище кончилось. Раньше, чем ее. Потому что в его случае была неизбежность кровной мести…

Потом она вдруг перестала чистить ковер, мы были как раз в передней между вешалкой с зеркалом и часами, которые идут на десять минут вперед. Она поставила пылесос и сказала, что должна мне еще кое-что сообщить. Что она вчера об этом совсем забыла. Это еще не конец, и самое главное…

— В полуразрушенном замке в Италии рядом с первой картиной в замечательной резной раме висит еще другая картина без рамы — на ней нарисован он. Этот ее милый, который ее не любил и которого она проткнула. Когда он ночью пришел к ней с корзиной. Не известно, может, это настоящий граф, который ее любил, потому что в тот вечер милый переоделся в его одежду. Некоторые ученые даже говорят, что это ни тот, ни другой, а неродной сын графа, который убежал. И тот второй портрет гораздо красивей и печальней, чем первый портрет пажа — дамы в черном, хотя он и без рамы... И собственно, те рыцари, княжны, принцессы и короли со всего света ездят в этот Калабрийский замок из-за той второй картины. Над ней плачут больше, чем над первой, из-за которой туда не ездят. Плачут над человеческим горем… И бабушка туда ездила из-за второго портрета. В карете, запряженной парой белых лошадей или двумя парами. В старости она читала книжки о душах в чистилище и вообще ее было трудно выносить…

А поскольку я о страшной истории с пани Кратиновой все эти дни продолжал думать, у меня снова и снова возникали вопросы. Хотя бы почему убежавший пасынок настоящего графа проклял отца и несчастную пани Кратинову? А потому, что вся эта история была такая запутанная и такая неясная, я тут же забывал все эти вопросы и ни один из них Руженке не мог задать. Но однажды я все-таки вспомнил один вопрос и задал его Руженке.

Как-то после ужина, когда никого не было дома и Руженка начала пылесосить, — прошло уже три воскресенья после того случая в парке. Она мне ответила, что она уже все рассказала и больше ей ни до чего дела нет. Все остальное, мол, знала только камеристка Зеленкова, но она уже давно в могиле, как и все, которые когда-то были и жили, а теперь их давно уже нет на свете. Потому что так проходит человеческая жизнь и всякая слава. И пустилась говорить о Суслике, к которому ходит за мясом, о Гроне, что у того есть топор, о жене генерала, о приближающемся рождестве… А потом упомянула об отцовском кабинете. Что туда никто из нас не имеет права ходить, только в исключительных случаях и когда там находится отец, и что мы даже не знаем, как выглядит этот самый кабинет. Самое большее, о чем мы знаем, так это о громадном красном ковре, который похож на тот, что был у дедушки. Но об этом она упомянула с опаской — только прошептала, пошевелила губами — и перевела разговор на другую тему. Начала исподволь и осторожно рассуждать о политической ситуации. О напряженной политической ситуации, как говорят, главным образом в соседнем дедушкином государстве, куда, говорят, начинают просачиваться варвары от других соседей…

Это мне было не так уж интересно, и я перестал ходить за Руженкой, когда она после ужина или перед ним пылесосила ковры. Впрочем, она чем дальше, тем меньше убирала квартиру, и в конце концов ее с пылесосом вообще нельзя было увидеть, точно так же как и до этого.

12

За неделю перед концом полугодия отец во время ужина спросил меня, делаю ли я когда-нибудь уроки.

— С той поры, как ты ходишь в гимназию, я еще ни разу не видел, чтобы ты сидел за книгой или делал письменное задание, — сказал он за ужином в столовой, сидя спиной к зеркалу, под которым стоял графин с водой. — С той поры, как ты ходишь в гимназию, я ни разу не слышал, чтобы ты сказал о ней хоть пару слов.

— Учусь как полагается, — ответил я, но слова отца меня смутили. Что он мог знать о том, как я учусь, или слышать, если бы я даже рассказывал о гимназии? Ведь его почти никогда не бывает дома, а если он и дома, то сидит в своем кабинете, куда я ни в коем случае не могу входить; ко мне в комнату он никогда не приходит и никогда со мной не заговаривает. — Учусь хорошо, — подтвердил я, — так что, надеюсь, дома мне учить ничего не надо.

Он сказал, что через неделю увидит, как я учусь, и обратился к Руженке. Он ей велел, чтобы все пустые бутылки из кладовки она перенесла в кухню, а этот топор от Грона, который там, отдала наточить, чтобы в течение недели он был готов. Встал и ушел из столовой. Мать подошла к зеркалу, посмотрела на графин с водой, который блестел, словно пузатый хрустальный шар, а потом стала там что-то искать. Пожала плечами и со странной озабоченностью в голосе велела Руженке убирать со стола.

Целую неделю о моем ученье никто не вспоминал. Отец приходил домой поздно вечером, когда я собирался уже спать. Я по шагам узнавал, что он направляется прямо в свой кабинет, а иногда я совсем не слышал, как он проходил, наверное возвращался ночью, когда я видел десятый сон. Но вчера случилось такое, что меня ошарашило. Вчера, перед концом второй четверти, отец пришел домой опять рано, спросил Руженку, неужели две бутылочки, которые, стоят в кухне на полке, — это все те, что были в кладовке, и наточила ли она Гронов топор? Потом он с нами ужинал, а в конце ужина сказал:

— Если принесешь завтра хороший табель, то я возьму тебя на пасху в Вену. Поедем ночью. В автомобиле.

Это было так неожиданно, что