Мысль о том, что дед не мог забыть Анну, несмотря на то что в любви и согласии жил с бабушкой Машей, Василисе не понравилась, и она нахмурилась. Вальтер этого не заметил.

– Только один раз мы с ним это обсуждали, – продолжал он, – и отец сказал, что судьба есть, что она его настигла, что все, что предначертано нам в жизни, записано на неведомых скрижалях, которые хранятся на небесах, что он сам точно так же оказался покалечен любовью к женщине, которая не ответила на его чувства, как когда-то Василий Истомин, и что, по иронии судьбы, эту женщину звали Анна Истомина.

Вася непроизвольно ахнула и приложила ладони к горящим щекам.

– Анна Истомина – это моя мама, – тихо сказала она.

1982 год

Ленинград ошеломил Анну. Он был настолько не похож на все виденное до сих пор в родном Константиновском, что частенько, идя по улице, она вдруг останавливалась, не обращая внимание на то, что ее со всех сторон толкают, и, замерев, рассматривала старинные, благородные, ни на что не похожие дома, автобусы и троллейбусы, перевозящие толпы людей, диковинные магазины, к примеру Гостиный Двор, в котором продавалось то, что никогда-никогда-никогда не попадало на деревенские прилавки.

Здесь все было по-другому, и Анна впервые в жизни подумала о том, как должен был тосковать отец, после всего этого великолепия практически заживо похороненный в сельской глуши.

В институт – Первый ленинградский медицинский институт – она поступила легко, потому что училась всегда хорошо, к вступительным экзаменам готовилась ответственно и вдумчиво. Ей даже в голову не приходило, что она может не преодолеть вступительных испытаний или недобрать баллов. Этот институт окончил ее отец, поэтому то, что она тоже будет здесь учиться, само собой разумелось.

Маруся ее отъезд во взрослую жизнь приняла спокойно, как данность. Со дня смерти Василия прошло уже два года, но она так и не отошла от своей страшной потери, скользя лишь по самой поверхности жизни и не зацикливаясь на каком-то ее проявлении.

Анне никогда не приходило в голову сомневаться в том, что мать ее любит, но эта любовь была совершенно ровной, без излишней опеки, тревоги или сентиментальности. Еще ребенком Анна поняла, что в материнском сознании главное – это отец, а она существует как его часть, обязательное дополнение, желанное и любимое, но ни в коем случае не рассматриваемое как отдельная, самостоятельная единица. На маму она совершенно не обижалась.

Отправляя ее в Ленинград, мама позвонила старинному другу отца – дяде Анзору, частенько наведывающемуся в Константиновское. Выйдя на пенсию и демобилизовавшись из армии, он похоронил в Белоруссии жену и вернулся в родной Питер, где обосновался его единственный сын Гурам, или, как звали его в семье, Гура.

Тридцатиоднолетний кандидат философских наук жил с женой и двухлетним сынишкой отдельно от отца. И в небольшой двушке Анзора, на довольно далеко расположенном от центра Гражданском проспекте, нашлось место и для Анны.

– Даже слышать не хочу ни о каком общежитии! – раскатисто грохотал он, встретив Анну на вокзале. – Дочь моего друга будет жить у меня. Не обижай меня, дорогая. Комнату тебе отдельную выделю. Приходи когда хочешь, уходи когда хочешь. У меня много книг по медицине, вся библиотека в твоем распоряжении. Буду блюда грузинские для тебя готовить. Одному-то лень у плиты стоять, вот язву уже себе нажил. А с тобой будем вкусно питаться, разнообразно. Вах, любишь лобио? А сациви любишь? А чахохбили?

От всех этих названий у Анны голова шла кругом. Мама готовила дома самую простую еду: наваристый суп из мяса с картошкой, в котором стояла ложка, гречневую кашу, жареные грибы. Все это было сытно и питательно, но о том, что кулинария – это таинство, Анне довелось узнать лишь на восемнадцатом году жизни, когда она попала в дом Анзора.

Жить у него было необременительно и удобно. В ее дела он не встревал, готовиться к занятиям она могла в тишине, лишенной гомона студенческой общаги, делать уборку, а эту обязанность она взяла на себя в первые же дни, поскольку слушать о деньгах Анзор не желал, было нетрудно. Стирка тоже была на ней, потому что в ванной комнате стояло такое чудо, как стиральная машина «Вятка-автомат». Вечерами Анзор рассказывал внимательно слушающей Анне про юные годы, про ее отца, про войну, про службу в Азербайджане и Белоруссии, о своей жене, по которой он искренне горевал, о Гуре и его жене, которую Анзор, не признаваясь в этом даже самому себе, слегка недолюбливал, об обожаемом внуке Вахтанге, Бубе.

С Гурамом она познакомилась в тот же самый день, как приехала. Вечером он забежал к отцу, чтобы познакомиться с гостьей. Анне он понравился. Гурам был большой и добродушный увалень с вечно всклокоченными черными кудрями, характерным носом с горбинкой, крупными руками и волосатой грудью, просвечивающей через рубашку.

У него была своя машина – новенькая, недавно купленная «копейка», и он охотно подвозил Анну до института во время экзаменов, а потом, когда начался учебный год, иногда встречал после занятий.

Анна жадно впитывала все, чем с ней щедро делился большой прекрасный город. Гурам открыл для нее Кировский театр, знаменитую Мариинку, и она, замерев от восторга, посмотрела «Лебединое озеро» и «Жизель», в которых блистала Ольга Ченчикова. Он водил ее по залам Эрмитажа, свозил на закрытие фонтанов в Петергоф, катал на маленьком кораблике по каналам Ленинграда, увлекательно рассказывал о собрании картин Русского музея и после ее многочисленных просьб, брезгливо щурясь, отвел в Кунсткамеру.

У него всегда находилась для нее то шоколадная конфета «Гулливер», которые, как выяснилось, Анна очень любила, то охапка желтых лохматых осенних астр, теряющих лепестки на ветру, то маленький флакончик французских духов. Вначале Анна не удивлялась, что он тратит на нее так много времени, считая это признаком гостеприимства, очень развитого у южных народов и не растраченного в северном климате второй столицы России, однако через пару месяцев начала с легкой тревогой думать о том, как воспринимает их постоянные совместные культурные вылазки жена Гурама Нина.

– Не попадет тебе, что ты со мной? – как-то спросила Анна, заглядывая Гураму в черные, горящие, беспокойные глаза. У такого добродушного толстяка, как он, не могло быть таких глаз – мятежника и бунтовщика, но в глазах Гурама горел именно такой, мятежный огонь. Появился он недавно, и Анну это пугало.

– Не попадет, – он успокаивающе погладил ее по руке. – В доме мужчина хозяин. Он решает, куда ходить и что делать. Моя Нина это понимает и лишних вопросов не задает. А если задаст, – голос его вдруг стал резким и отрывистым, мохнатые брови сошлись на кустистой переносице, – то пусть пеняет на себя.

– Гура, я не хочу, чтобы вы из-за меня ссорились. Я уже пообвыклась немного, на ленинградских улицах не плутаю, могу и сама в театры и на выставки ходить. Или с девчонками с курса.