Василиса пристально смотрела туда, вдаль, будто пыталась помочь солнцу утолить неизбывную жажду. Она выглядела такой же светлой, ясной, тихой и прозрачной, как обнимающая их за плечи ночь, и Вальтер вдруг понял, на кого она похожа.

– Знаешь, кто ты? – спросил он хрипло. – Ты родная сестра белой ночи.

– Кто? – изумленно спросила она и тут же вспомнила – «Туман баюкала вода и надвигались ваши очи, которых нет смелей и кротче. Сестра родная белой ночи, благодарю вас навсегда», – по памяти процитировала она. – Это Евтушенко, отличное стихотворение. Особенно когда на музыку положено и Сергей Никитин поет.

– Да, – он радостно улыбнулся от того, что они говорили на одном языке. – Я, когда впервые услышал эту песню, все думал, что он имел в виду, говоря, что девушка похожа на белую ночь, а сегодня, глядя на тебя, понял.

– Поздно уже, – тихо сказала она. – Я пошла в избушку, ладно? А ты залей костер и приходи. Хорошо?

– Приду, – пообещал он, волнуясь.

Почему-то его страшило то, что должно было произойти между ними. Он нарочито медленно и тщательно закопал рачьи панцири в землю, собрал в пакет накопившийся за день мусор и отнес его в лодку, вымыл в реке котелок и нехитрую посуду. Когда поводов задерживаться не осталось, он подошел к домику, прислушался к царящей там тишине, которую можно было резать ножом, как масло, отворил скрипнувшую дверь и шагнул внутрь, оставив снаружи все свое волнение.

«Тень белая ко мне шагнула, как будто ходики шатнуло», – вспомнил он, обнимая тонкую, девичью совсем спину Василисы, склоняя свое лицо к ее губам, растворяясь в ее ответном поцелуе и тут же теряя всяческую способность соображать. «Незаслуженный мой случай», – успело мелькнуть в его сознании, и он надолго провалился в бессознательную пучину всеобъемлющего и ничем не омраченного счастья.

* * *

То, что происходит с каждым из нас, уже когда-то происходило с кем-то другим.

Неопровержимым доказательством этого являются стихи и песни, сложенные кем-то другим, не нами.

Сознайтесь, у каждого из нас было такое: увидишь в Интернете новое стихотворение или услышишь вдруг по радио незнакомую до этого песню, и сердце останавливается, пропуская удар, а то и два, а потом начинает бешено стучать, словно нагоняя пропущенное. А мы стоим, пытаясь унять трепыхание в собственной груди и осознавая, как же так случилось, что это стихотворение или эта песня написаны про нас.

Любая песня для кого-то – целый жизненный этап, оставленный позади или переживаемый сейчас. «Она делает вид, что смеется, я стараюсь не думать о ней»… «Ты – мой дом, мой очаг, мой костер в лесу дремучем»… «Рядом с тобой мир зеленее, рядом с тобой солнце теплее»… «Кто крыльев лишился – боится влюбляться, но должен над страхом потери подняться»… Ну вы поняли, о чем я.

У поэтов прослойка между душой и окружающим миром гораздо тоньше, чем у простых смертных, и именно поэтому они могут облекать в красивые и проникновенные слова то, что мы чувствуем, чем болеем, от чего мучаемся, но что не можем сформулировать так красиво.

Именно поэтому в минуты счастья и особенно в минуты грусти мы слушаем чужие песни, точно передающие наше настроение. А от того, что кто-то когда-то это уже переживал, становится чуть легче. Правда ведь?

1984

Счастье было таким густым, что его можно было резать ножом. По крайней мере, так казалось Анне. Она была все время счастлива. И когда по утрам умывалась в маленькой ванной комнатке, галантно пропускаемая вперед Анзором, и когда бежала в институт на экзамены, которые сдавала на одни пятерки, и когда до ночи сидела в библиотеке, конспектируя труды Маркса и Ленина, и уж тем более когда по вечерам бегала на свидания с Адольфом.

Адольф Битнер занимал ее мысли все время. Она даже к экзаменам готовилась, отгородив в своей голове небольшое уютное пространство, в котором царствовал Адольф, и не пуская туда ни хитроумную латынь, ни однокурсников, ни добряка Анзора, ни даже маму.

Впрочем, Маруся жизнью дочери в Ленинграде интересовалась слабо. Раз в неделю они созванивались, поэтому она знала, что Анна цела, сыта и довольна. А больше ей было знать и ни к чему, несмотря на то что ее возвышенная дочь плохо была приспособлена к жизни. Всеми ее бытовыми сторонами занимался Анзор, а духовная часть была отдана на откуп Адольфу. Анна иногда посмеивалась над собственной несамостоятельностью, но жизнь ее была налажена и текла спокойно, без всплесков.

Счастье, в котором она купалась, тоже было ровным и спокойным, как море в штиль. С Адольфом они виделись практически ежедневно. Лишь иногда он уезжал в недолгие командировки или бывал занят при подготовке к крупным выставкам. Во время командировок Анна, скучая, соглашалась сходить в театр с Гурамом, который по-прежнему был ее верным рыцарем, а в подготовку выставок с энтузиазмом включалась сама. Друзья Адольфа по художественному цеху уже хорошо ее знали и относились к ней с насмешливым почтением. Она не пила спирт, не курила, вздрагивала, когда слышала мат. Она была очень далека от художественных вольностей и богемного образа жизни, но и сам Адольф тоже держался в этом мире обособленно, так и оставшись здесь чужаком.

Он не был мажором, сыном высокопоставленных родителей. Он не баловался травкой или алкоголем, чтобы поймать волну вдохновения. Впрочем, вся компания, в которой он вращался, была уже довольно остепенившейся. Все между тридцатью и пятьюдесятью. У всех семьи, жены, дети, разводы за плечами. Молоденькая Анна выглядела среди них как желторотый скворец. Жены и подруги художников с некоторой долей ревности смотрели на ее юную свежесть, однако вела она себя скромно, мужчин не отбивала, грязных намеков не понимала и потому не представляла ни малейшей опасности. Некоторые недоумевали, как Адольфу может быть интересно в обществе столь неискушенной спутницы, но на подколки он не реагировал, а Анну любил, берег и опекал, что постепенно свело на нет чужое нездоровое любопытство.

В середине июня Анзор уехал к родне в Грузию. Наготовил полный холодильник еды, чтобы Анна не осталась голодной, велел ей хорошо сдавать экзамены и отбыл, увезя с собой целый ворох подарков. Анне даже пришлось помогать Гураму провожать отца на вокзал. Хоть они и ехали на машине, но чемоданов, узлов, баулов и свертков было столько, что дополнительная пара рук, пусть даже и таких тоненьких, как у Анны, оказалась совсем нелишней.

– Ты куда сейчас, домой? – спросил Гурам, когда отец наконец-то был устроен в купе. – Тебя подвезти?

– Нет, Гура, спасибо, – мягко улыбнулась Анна. Улыбка на мгновение осветила ее лицо, и она стала такой красивой, что Гурам даже замычал от внезапно пронзившей его боли. Вот уже год он безумно любил эту девочку, похожую на длинноногого грациозного олененка. Он был готов развестись с женой, оставить сына, если бы только Анна этого захотела. Но она видела в нем лишь друга, и он с ума сходил от невозможности что-либо изменить.