Как-то вечером в таком субботнике принял участие и Шафорост. Довелось-таки Надежде встретиться с ним на этой стройке, которая зародилась по ее идее и которая причинила ей так много боли. Но встретилась с ним Надежда не в роли руководителя, о чем когда-то мечтала, а обычным подносчиком.

Таким же подносчиком кирпича работал и Шафорост. Случай, словно нарочно, свел их-за одними носилками.

После того как Надежду вернули в цех и Шафорост вынужден был отменить свой собственный приказ, он обращался с ней подчеркнуто мягко, деликатно, внешне заботливо. Но его вежливость и доброжелательность процеживались сквозь сито холодной официальности, и Надежда отвечала ему тем же.

Невольно думая об одном и том же, Шафорост и Надежда старались вести себя учтиво, однако за этой учтивостью оба еще сильнее чувствовали, что узел неприязни между ними затягивается все туже.

Когда Шафорост сошел вниз, на помосте послышались насмешки. Подтрунивали над ним трое молодых инженеров из соседнего цеха:

— А где это его Эдисон? — сквозь шум уловила Надя и сразу же поняла, что шпилька направлена против Лебедя.

— Где ж ему быть — возле красавицы своей нежится!

— Сестричку оберегает от бомбежки! — проехались уже и по Шафоросту.

— Изобретательный!

— А как же!

— А после войны напишут в газетах, что благодаря его изобретениям и Гитлера разбили!

Наде были обидны эти насмешки. При всей своей неприязни к Шафоросту она видела в них несправедливость по отношению и к нему, и особенно к Лебедю. После первого налета Лебедь действительно не выходил на работу, но не потому, что «нежился» с сестричкой Шафороста, а был болен. Говорили, радикулит совсем скрючил его. В насмешках молодых инженеров Надежде послышалась зависть к Лебедю. Они завидовали ему, злились, что он так быстро, за какие-нибудь семь месяцев, стал на заводе заметной фигурой. Недавно, в местной газете появилась уже вторая статья, высоко оценивавшая изобретательский талант Лебедя, и это еще больше разжигало их зависть. Успехи Лебедя они приписывали родству его с Шафоростом, но кому-кому, а ей, Надежде, теперь хорошо известно, что Лебедь тяготится этим родством.

А на лесах не умолкали: смеялись над тем, как Лебедь во время первого налета бултыхнулся в траншею с водой.

— Да еще как! — ехидничал кто-то. — Прямо вниз головой. Только пузыри пошли. Если б не хлопцы, там бы ему и крышка.

— Это в какую траншею?

— Возле проходной!

Надежда вздрогнула: выходит, во всем виновата она. Ведь к ту ночь они условились идти домой вместе, и именно возле проходной он должен был ее ждать. Почему он тогда так горячо настаивал, чтобы они встретились, что хотел сказать ей, она так и не знает: бомбежка даже личные планы скорректировала по-своему. А Лебедь, оказывается, заболел из-за нее, и это взволновало Надежду.

Ей было больно. Начала мучить совесть: как это она смогла равнодушно отнестись к человеку, который в беде первый и так искренне протянул ей руку?

Сама не зная почему, без всякой нужды спустилась вниз. Если бы не ревность Ларисы, в обеденный перерыв отправилась бы к нему домой: может, чем-нибудь помогла бы.

А через час снова начался налет. Снова над Днепром повисли фонари, опять в грозной схватке сцепились земля и небо.

XXI

Безграничны степи запорожские! И невыразимо прекрасны они прозрачным утром в пору начала жатвы, когда море созревшей пшеницы, встречая солнце, сверкает, подобно червонному золоту, переливается всеми цветами радуги и временами торжественно затихает, словно само собой любуется.

Плодородны поля запорожские! А этим летом заколосились они небывало буйным урожаем. Стебли гнулись под тяжестью зернистых колосьев. Глядишь на эти необозримые массивы, налитые щедрой животворной силой, и не наглядишься; и легко становится на душе, и радость переполняет сердце, и забываются горе, ночные ужасы, пережитые совсем недавно, всего несколько часов назад. Да и небо над тобой словно бы уже совсем не то, каким было ночью — ощетинившееся злобными молниями; глубокое и прозрачное, оно манит сейчас тихой и нежной лаской, манит и щедро льет на землю россыпи певучего серебра. Оно словно тоже радуется невиданному на этой земле урожаю и поет гимн творцу его — трудовому человеку. Казалось, незримые струны повисли над степью и звенят и поют, утверждая право на счастье жить.

В такие минуты уже и совсем исчезает представление о реальности войны. Точно и не было ее. Даже не верится, что в это время где-то неподалеку такое же необозримое урожайное богатство вытаптывается сапогами, уничтожается металлом, испепеляется огнем и заливается человеческой кровью.

И при мысли, что все это тоже делается человеком, и уже не впервые, а испокон века, и может еще будет делаться не раз, — сжимается сердце, мутится разум, и хочется крикнуть: человек, остановись! Остановись, человек, ты ведь — самое разумное существо природы. Зачем же ты уничтожаешь свое право на счастье жить? Оно ведь даруется тебе только раз! И все блага земли и неба даны тебе для этого. Почему же ты смотришь на свет не своими, а чужими глазами, глазами своих богов, коих ты сам себе сотворил — богов жестоких, эгоистичных, которые и поныне еще на большой части планеты заставляют тебя исповедовать и расовое, и социальное неравенство, вынуждают тебя поклоняться всемогуществу своего кошелька и лицемерно, под флагом правды, крестом и молитвой благословляют тебя на смертоносные кровавые пожары?

Опомнись же, остановись, человек! Ты ведь — человек! Умойся чистой росой совести и взгляни на мир своими глазами. Осени себя разумом истинной правды, собери распыленные силы свои, а они, когда вместе, — никем не одолимы, объедини их и разбей, разгроми своих лицемерных земных и небесных идолов! Возьми землю всю в свои трудовые руки, обласкай ее теплом своего сердца, и она заколосится еще большими, чем эти, урожаями. Всю природу возьми, а она неисчерпаема кладами, — открывай их, радуйся им, живи, блаженствуй и свято оберегай от зловещих туч солнце мира!

Сбрось же, человек, лживых тех богов! Сам царствуй, торжествуй на земле и на небе! Ты ведь всесилен, ты ведь всевластен, ибо ты, человек, и есть всемогущий бог!..

Без края раскинулись поля запорожские. Трехтонка, мягко покачиваясь по влажной, местами покрытой лужами степной дороге, катилась и катилась между стенами буйно созревающей пшеницы. По глазам Миколы, которые то загорались безграничной радостью, то затуманивались какой-то старческой печалью. Надежда догадывалась, что он сейчас переживает то же, что и она, и думает о том же. Порой она совсем забывалась и взмахивала рукой, как будто и в самом деле с этой трибуны урожая держала,