повиновения своему атаману. И хотя Вовнига уже давно не водил лоцманов по Днепру и в колхозе не занимал никакой должности, тем не менее все относились к нему как к старшему, по традиции называли его атаманом, и слово атамана было для всех законом.

— Ну а как там плотина? Еще держится? — спросил Вовнига, когда все разошлись. Нарочно спросил так, чтобы никто не слышал.

Судьба плотины его беспокоила. И для него было бы тяжелым ударом узнать, что она повреждена. Когда-то его судьба была тесно связана с порогами, и, когда их затопили, он очень горевал: ему казалось, что с исчезновением порогов исчезнет и смысл его жизни. Но со временем плотина — та самая плотина, о которой он поначалу не хотел даже слышать, во всяком случае, не верил, чтобы она была в состоянии поднять и удержать Славуту, — вдруг стала опорой его существования. Теперь с нею были связаны самые светлые его чаяния. И когда начались налеты и в селе встревожились, устоит ли она под бомбами, он сам всех заверял: «Выстоит! Нет еще такой силы, чтобы крепость эту могла свалить. Нет и не будет!» Но, уверяя других, он каждое утро после налета в тревоге ловил слухи, а держится ли?

— Держится, атаман! И будет держаться! — заверил его Микола.

— Спасибо, — с облегчением вздохнул Вовнига. Помолчал, покачал головой, что-то обдумывая, и снова вздохнул. — А наша гарманка дуба дала… Всю начисто раздробило, — кивнул он в сторону молотилки, около которой беспомощно возились перепачканные подростки с хромым кузнецом. — Может, ты разберешься?

С молотилкой действительно произошла серьезная авария: вчера вечером во время бури как-то невзначай свалилась в барабан ось от телеги, которой подпирали щиток от ветра, — «бабье изобретательство», пояснил Вовнига, — и барабан начисто вырвало из муфты. Даже вал погнуло.

Надежда сразу же определила, что отремонтировать его можно лишь на заводе и, не теряя времени, вместе с Миколой и слесарями принялась разбирать машину.

Она изо всех сил старалась обратить на себя внимание недоверчивого атамана. Микола умышленно обращался к ней как к старшей, спрашивал совета где надо и где не надо, почтительно называл ее «товарищ инженер».

— Не беспокойтесь, атаман, барабан починим! — попыталась Надежда завоевать его симпатии. — Слышите? Будет как новый.

Однако Вовнига словно и не слышал ее и обратился к Миколе:

— Ну так как же, Микола, насчет барабана? Будет дело или нет?

Микола промолчал. А Надежда еще ближе подошла к деду.

— Говорю же вам, что будет. Уверяю вас, атаман, завтра ваша молотилка снова загудит.

Но Вовнига и бровью не повел в ее сторону и тянул свое:

— Слышишь, Миколашик? Или, может, на мусорку выбросить?..

И только значительно позже, когда покалеченный барабан разобрали, погрузили на машину и Надежда вылезла из молотилки черная от грязи, Вовнига сменил гнев на милость. А когда пошабашили, пригласил ее и Миколу к себе в хату и угостил их лоцманской ухой.

В старой-престарой, вросшей по самые окна в землю хате все было овеяно крепким духом старинного лоцманского быта, С помазанного глиной пола, заботливо притрушенного свежей травой, веяло приятной прохладой и душистым лугом. С поставца поблескивала аккуратно расставленная разрисованная глиняная посуда. Белая печь пестрела веселыми петушками. На стене рядом с семейными фотографиями на видном месте, как и ружье, висела большая турецкая трубка с посеребренным набалдашником, доставшаяся Вовниге еще от его прадеда — известного запорожского казака, который разбился на порогах и именем которого был назван бурливый Вовнигский порог. В одном углу из-под вышитых рушников хмуро выглядывал темноликий спас, а в другом неожиданным контрастом светились в рамках две Почетные грамоты. Между грамотами, также в рамке и также под вышитым рушником, висела копия постановления ВЦИКа о награждении Вовниги за участие в строительстве Днепрогэса орденом Трудового Красного Знамени.

Надежда заметила, что к своим наградам Вовнига относился с не меньшим уважением, нежели к святому спасу: усаживаясь за стол, он перекрестился на икону и почтительно поклонился грамотам.

Но особенно бросилась в глаза Надежде и взволновала ее большая картина в раме, на которой был изображен переход плотов через грозные пороги. Точнехонько такая же была выставлена и в городском музее. Даже трудно было сказать, копия здесь или оригинал, подаренный Вовниге благодарным автором. Не раз в музее Надя подолгу простаивала у этой картины, воссоздающей столкновение человека со стихией. Но здесь, в присутствии живого героя, чей подвиг запечатлен на полотне, она воспринималась особенно волнующе.

Для раскрытия своей идеи — борьбы человека с природой — художник выбрал исторический момент. На строительство, которое только-только зарождалось, двинулся первый плот. Художник схватил тот момент, когда плот летел по течению навстречу буре. Водяной ураган был воссоздан так реалистично, что казалось — не только видишь, но и слышишь его неистовый рев. А видя, как суетятся на бабайках лоцманы, как некоторые из них, видавшие виды, упав на колени, молили небо о спасении, — с волнением начинаешь сознавать, какой же поистине грозной силой была эта стихия на пути Днепра, какие страшные пороги веками стояли на пути народа.

На переднем плане, у руля, в рыжем кожухе, черной бараньей шапке стоит седой суровый Вовнига. Стоит спокойно и неподвижно, сосредоточив все свое внимание на бушующей стихии, мчавшейся ему навстречу. Казалось, именно сейчас, в эту минуту, он напряженно ловит момент, чтобы отвести плот от подводной скалы. И не бесшабашность, и даже не бесстрашие, а, скорее, обреченность уловил в нем острый глаз художника. Обреченность простого человека, свыкшегося с этим порожистым чудовищем, считавшего его чем-то неизбежным и неотразимым, и только опыт, передававшийся из поколения в поколение, и природный ум помогают ему провести плоты через этот порожистый ад.

Несколько в стороне от Вовниги, на краю плота, таким же крупным планом изображен рабочий в потертой шинели внакидку, который — это чувствуется — не так давно вернулся с фронта гражданской войны и направляется на другой фронт — на борьбу со стихией. Это известный днепростроевец Петро Гонтарь.

Художник и этого героя не стал наделять чертами преувеличенной отваги и исключительности, а изобразил его обыкновенным человеком: он и возбужден, и взволнован, и не без опасения смотрит на бурлящие смерчи порогов, через которые ему суждено теперь идти в новую жизнь, но, вопреки Вовниге, твердо верит, что эту извечную стихию можно победить.

И когда сравниваешь Гонтаря с лоцманами, невольно напрашивается вывод, что он-то и является настоящим лоцманом, способным повести за собой других через жизненные буруны.

Автору картины, как видно, была известна и семейная драма Гонтаря. На строительстве все знали, что Гонтарь в буре войны потерял свою