Теперь о Барбру. Почему он надумал пристроить ее в Селланро? Эта затея пришла ему на ум после совещания с женой. Если все пойдет как надо, Селланро откроет будущее для девушки, а может быть, свет забрезжит и для всей семьи Бреде. Вести хозяйство у двух конторщиков в Бергене, конечно, неплохо, но бог весть что она за это в конце концов получит; Барбру красивая и из себя статная, пожалуй, дома у нее больше шансов хорошо устроиться. В Селланро-то как-никак двое парней.

Когда Бреде понял, что этот план не удастся, он придумал другой. Собственно говоря, невелика честь – породниться с Ингер, побывавшей в тюрьме, а парни есть не в одном Селланро, вот хотя бы Аксель Стрём. У него двор и землянка, человек он работящий и бережливый, и скотины и добра порядком наберется, но ни жены, ни работницы пока нет.

– Я тебе вот что скажу: будет у тебя Барбру, никаких других помощников тебе и не понадобится! – сказал Бреде Акселю. – Погляди-ка на ее карточку! – сказал он.

Прошло две-три недели, и Барбру и впрямь приехала, а Аксель немножко запоздал с сенокосом, приходилось ночью косить сено, а днем сгребать, и все делать одному – и тут на тебе, приехала Барбру! Сущий подарок! Оказалось к тому же, что Барбру умеет работать: она перемыла всю посуду, выстирала белье, сварила обед, подоила коров, а потом пришла и на сенокос, даже помогла таскать сено на сеновал, и тут поспела; Аксель решил определить ей хорошее жалованье и оставить ее на усадьбе.

Оказалось, она не только на фотографии красивая. Прямая и тоненькая, с чуть хрипловатым голосом, Барбру во многом обнаружила зрелость и опытность, уж никак не желторотый птенчик. Но отчего у нее такое узенькое и худое лицо?

– Мне бы узнать тебя с виду, – сказал он, – но на карточке ты совсем не такая.

– Это с дороги, – отвечала она, – да еще и от городского воздуха.

Прошло совсем немного времени, и Барбру опять покруглела, похорошела и сказала:

– Сам понимаешь, такая дорога и такой городской воздух красоты не прибавят! – Она намекнула и на соблазны в Бергене – вот где надо смотреть в оба! И пока они сидели и болтали, она попросила его подписаться на газету, бергенскую газету, чтоб ей следить за новостями на свете. Она привыкла к чтению, к театру и музыке, а здесь так скучно.

На радостях, что ему так повезло с работницей, Аксель Стрём подписался на газету и смотрел сквозь пальцы на то, что члены семейства Бреде частенько заглядывали к нему на хутор, пили и ели. Он хотел поощрить свою работницу. А что могло быть приятнее воскресных вечеров, когда Барбру перебирала струны гитары, напевая своим хрипловатым голосом; Аксель приходил в умиление от незнакомых, красивых песен, от того, что кто-то и в самом деле живет и поет у него на хуторе.

За лето он узнал ее и с некоторых других сторон, но в основном все же остался доволен. Случались и у нее капризы, порой она была дерзка на язык, пожалуй, даже чересчур дерзка. И в тот субботний вечер, когда Акселю непременно нужно было сходить в мелочную лавку в селе, Барбру уж никак не следовало бросить землянку и скотину и уйти как ни в чем не бывало. А причиной всему была маленькая ссора. И куда же она ушла? Да просто домой, в Брейдаблик, но все-таки…

Вернувшись ночью домой, Аксель не обнаружил в землянке Барбру; он наведался к скотине, поел сам и лег спать. Утром пришла Барбру.

– Захотелось поглядеть, каково это жить в доме с деревянным полом, – сказала она довольно язвительно.

На это Аксель ничего путного ответить не мог, ведь у него-то была простая землянка с земляным полом, а ответил только, что лесу у него достаточно, так что когда-нибудь будет и у него изба с деревянным полом! Тогда она словно бы раскаялась – ведь она была совсем не злая – и, несмотря на воскресенье, пошла в лес за свежими можжевеловыми ветками и выстлала ими земляной пол.

Но раз уж она проявила такую старательность и доброту, то и Акселю пришлось вытащить красивый головной платок, который он купил ей вчера вечером: вообще-то он намеревался припрятать его и добиться за него чего-нибудь посущественнее. Платок ей понравился, она сейчас же повязала его на голову и даже спросила, идет ли он ей. Ну конечно же, он очень ей шел, да надень она на голову хоть его кожаную сумку – и та к ней пошла бы!

Тогда она засмеялась и, желая отплатить ему такою же любезностью, сказала:

– Я, пожалуй, и в церковь, и к причастию пойду в этом платке, а не в шляпке. В Бергене мы ведь все ходили в шляпках, кроме разве простых служанок, только что из деревни.

Всего лишь дружеские отношения.

А когда Аксель достал газету, которую принес с почты, Барбру села читать о том, что творится на свете; о налете на ювелирный магазин на Страндгатен, о драке, которую учинили цыгане, о детском трупике, выловленном из морского залива в городе. Он был зашит в старую рубашку с отрезанными рукавами.

– И кто же это выбросил ребеночка? – сказала Барбру. По старой привычке она прочитала и рыночные цены.

Лето шло.

В Селланро большие перемены.

Да, тут почти ничего не узнать против того, что было вначале. Теперь здесь чего только не понастроено: и дом, и лесопилка, и мельница, глухое безлюдье превратилось в обитаемую землю. А впереди предстояли еще большие изменения. Но примечательнее всего была, наверно, Ингер, так она переменилась и такая опять стала работящая.

Прошлогодний кризис не сразу поборол ее легкомыслие, на первых порах еще случались рецидивы, она то и дело ловила себя на желании поговорить о тюрьме и о Тронхеймском соборе. О, маленькие, невинные штучки: кольцо Ингер сняла с руки, а высоко подоткнутые юбки спустила пониже. Она сделалась задумчива, на усадьбе стало тише, визитов поубавилось, незнакомые девушки и женщины из села приходили реже, потому что она перестала заниматься ими. Живя в глуши, не очень-то повеселишься. Радость не развлечение.

В глуши на каждое время года приходятся свои чудеса, но есть такие, что постоянны и неизменны: тягучий, беспредельный звук, идущий с небес и от земли, бескрайняя даль со всех сторон, лесная тьма, доброта деревьев. На всем печать суровости и мягкости, помыслить и поразмышлять о чем-то здесь невозможно. К северу от Селланро лежало крошечное озерцо, лужица величиной с аквариум. В нем плавала крошечная рыбья молодь, никогда не выраставшая, там она жила и умирала, ни на что не годясь, Господи, решительно ни на что. Однажды вечером Ингер остановилась возле этой лужицы, прислушиваясь к коровьим колокольчикам, но ничего не услыхала, потому что все было мертво, услыхала только песню, доносившуюся из аквариума. Она была такая нежная, едва слышная, далекая-далекая. Ее пели эти крошечные рыбки.

Каждую осень и весну обитатели Селланро радовались, глядя на караваны диких гусей, тянувшихся над этим глухим краем, и слушая их крики в небесном пространстве, звучавшие словно людская речь. И казалось им тогда, будто мир замер на ту минуту, пока гуси не исчезали из виду. Не чувствовали ли люди в этот миг, что все их существо охватила какая-то слабость? Они снова принимались за работу, но сначала глубоко переводили дух, словно услышав чей-то призыв из дальнего далека.