– Никогда не доставал до дна! – прошептали женщины, качая головой.

– А кроме колодца, чего только в этом соборе нет, – восторженно продолжала Ингер, – вот хотя бы серебряная рака. Рака святого Олафа. А мраморная церковь, маленькая церковка из чистейшего мрамора, датчане отняли ее у нас во время войны…

Женщины собрались уходить. Олина отозвала Ингер в сторонку, повела за собой в кладовую, где – она знала – лежат все сыры, и затворила за собой дверь.

– Чего тебе нужно? – спросила Ингер.

Олина зашептала:

– Ос-Андерс не посмеет больше приходить сюда. Я ему не велела.

– Ну что ж, – сказала Ингер.

– Я сказала: пусть только попробует, после того, что он тебе устроил!

– Да, да, – сказала Ингер. – Но он уже был здесь много раз, и пусть себе приходит, я его не боюсь!

– Твоя правда, – сказала Олина, – но я знаю, что знаю, и если хочешь, донесу на него.

– Ну что ж, – сказала Ингер. – Нет, не беспокойся!

Но ей было приятно, что Олина на ее стороне, и обошлось ей это в маленькую головку сыра; Олина же так и рассыпалась в благодарностях.

– Я всегда говорила и говорю: Ингер не раздумывает ни минуты, когда дело идет о подарке, тут уж она дает обеими руками! Конечно, чего тебе бояться Ос-Андерса, но я все-таки запретила ему показываться тебе на глаза. Уж такую-то малость я могла для тебя сделать!

Тогда Ингер сказала:

– Да что из того, если б он и пришел. Он больше не может мне навредить.

Олина насторожила уши.

– Ты разве узнала какое-нибудь средство против этого?

– У меня больше не будет детей, – ответила Ингер.

Обе были на равной ноге, и у обеих оказались равные козыри: кому, как не Олине, было знать, что лопарь Ос-Андерс помер еще в прошлом году…

Но почему у Ингер не будет больше детей? С мужем она нельзя сказать чтоб не ладила, они жили вовсе не как кошка с собакой, наоборот, хотя у каждого были свои особенности, ссорились они редко и всегда ненадолго, потом опять все шло по-хорошему. Иной раз Ингер вдруг становилась такою же, как в былые дни, и работала на скотном дворе так же усердно, как прежде, словно, уходя ненадолго в себя, черпала свежие силы. В такие дни Исаак смотрел на жену благодарными глазами, и будь он из тех, кому не терпится выложить свои мысли, он сказал бы в знак признательности: «Что такое? Гм. Да ты с ума сошла!» – или что-нибудь в этом роде. Но он, как правило, слишком долго молчал, каждый раз запаздывая со своей похвалой. Потому, должно быть, Ингер и не старалась постоянно проявлять такое свое трудолюбие.

Ей было за пятьдесят, и она вполне могла бы иметь детей, на вид же ей было не дать, пожалуй, и сорока. Всему-то она научилась в заведении – уж не научилась ли она каким-нибудь фокусам и насчет себя самой? Она вернулась, научившись стольким премудростям от общения с другими убийцами, а может, и наслушавшись кой-чего и от господ, от смотрителя, докторов. Однажды она рассказала Исааку, что один молодой врач высказался о ее злодеянии следующим образом: «Зачем наказывать кого-то за убийство детей, будь они даже здоровые, даже нормальные? Ведь они не больше как кусок мяса».

Исаак спросил:

– Он, верно, был зверь зверем?

– Это он-то! – воскликнула Ингер и рассказала, как он был ласков к ней, как именно он пригласил другого доктора сделать ей операцию и благодаря ему она сделалась человеком. Теперь у нее остался только рубец.

Да, теперь у нее только рубец, и она стала совсем красивой женщиной, высокая и статная, смуглая, с густыми волосами, летом по большей части босая, в высоко подоткнутой юбке, с обнаженными икрами ног. Исаак их видел, да и кто их не видел.

Ссориться они не ссорились. Исаак был на это не способен, да и жена его стала уж чересчур скора на ответ. На хорошую, основательную ссору этому чурбану, этому мельничному жернову требовалось много времени, она забивала его и так и этак словами, и он не находился с ответом, к тому же он любил ее, он очень сильно любил ее. Да и не так уж часто приходилось ему отбиваться, Ингер не было никакой нужды нападать на него, он был во многих отношениях превосходным мужем, и ей ничего не оставалось, как оставить его в покое. На что ей было жаловаться? По совести, Исаак был не худший из мужей, могла бы вполне заполучить кой-кого и похуже. Чуток поизносился? Ну да, конечно, сказывались некоторые признаки усталости, но это ничего не значило. Он был, как и она, полон по-прежнему здоровьем и неиспользованными запасами сил, и в осень их совместной жизни вносил свою долю ласки с не меньшим, если не с большим сердечным жаром, чем она.

Но были ли в нем какой-либо особый блеск и красота? Нет. И в этом она превзошла его. Порой Ингер приходило на ум, что ей доводилось видеть мужчин и пошикарнее, в красивом платье и с тросточками, господ с носовыми платками и крахмальными воротничками; ох уж эти городские господа! Поэтому она обращалась с Исааком так, как и полагалось обращаться с человеком вроде него, так сказать, в меру его заслуг, не более того: он был мужик мужиком, лесной житель; и теперь-то уж она знала: будь у нее от рождения нормальный рот, она никогда бы за него не вышла. Да, уж тогда-то она вышла бы за другого! Дом, который она получила, жизнь в лесной глухомани, уготованная ей Исааком, – все это, в сущности, лишь сносное существование, во всяком случае, она вполне могла выйти замуж в своем родном селе и общаться с людьми, а не жить, словно дикарь, в этой темной глуши. Она познала другую жизнь и многое повидала.

Не удивительно ли, как меняются взгляды людей! Ингер уже не могла от души радоваться красивому теленку или всплескивать от изумления руками, когда Исаак приносил домой с горного озера большущее ведро, полное рыбы, – нет, она шесть лет прожила в ином мире. Ушли в прошлое и те деньки, когда она так ласково и так заботливо звала его обедать. «Что ж ты не идешь есть?» – говорила она теперь. Разве так обращаются с мужем? Вначале он лишь дивился этой перемене, ее грубому и сварливому тону и отвечал: «Я же не знал, что обед готов». Но она утверждала, что ему положено это знать по солнцу, и тогда он вовсе перестал ей возражать и что-либо говорить по этому поводу.

Но однажды он поймал ее и сполна использовал этот случай: произошло это в тот раз, когда она вздумала украсть у него деньги. Не потому, что он был так уж скуп, но потому, что это были его деньги, и никаких сомнений на этот счет у него не было. Дело чуть не кончилось для нее большой бедой, мог ведь Исаак ее и покалечить. А Ингер вовсе и не была такой уж испорченной безбожницей, и деньги были нужны ей для Элесеуса, все для того же Элесеуса, который сидел в городе и снова выпрашивал себе далер. Неужто ему так и жить средь благородных господ без гроша в кармане? Или у нее не материнское сердце? Вот она и попросила денег у его отца, а когда он не дал, взяла их сама. Как уж это вышло наружу, подозревал ли ее Исаак или обнаружил пропажу случайно – но только ее проделка открылась, как она в ту же секунду почувствовала, что ее схватили, подняли с пола и швырнули наземь. Такого с ней еще никогда не бывало, на нее обрушилась лавина. В руках Исаака и в помине не было ни слабости, ни усталости. Ингер застонала, голова ее бессильно повисла, и, вся дрожа, она протянула ему далер.