«Нет больше пороха в пороховницах», — с усмешкой подумал Сахаров, бывший в курсе непростого характера братца Мадам.

Еще он заметил, что все, кроме Сандалова-старшего, тихонько вздохнули — спорщик Константин Сергеевич был знаменитый, и если б все же затеял дискуссию с банкиром, то на час, никак не меньше.

Сандалов-старший ничего об этом не знал, но чутье подсказало ему молчать в тряпочку. Он и промолчал благоразумно.

Тут беседу продолжил Пульс, вернувшийся с кухни и стоявший у двери в комнату уже минут пять. Он, как всегда, не до конца понял смысл разговора.

— Когда я вступил в самостоятельную жизнь, у меня ничего не было, ничего, кроме собственного ума, — высокопарно заявил он.

— Ну и что? — меланхолично сказала Тоня, уставившись в свой бокал. — Все начинают с нуля.

Подтекст этого замечания поняли не все. А кто понял — заулыбались и отвернулись от Пульса. Но он сам ничего такого в Тонином замечании не усмотрел.

— Вы, Тоня, уж никак не с нуля начинаете! — язвительно парировал он. — Всем известно, кем был ваш папа.

— А я кто?

Пульс запыхтел, не находя подходящего ответа. И в самом деле, а кто же Тоня? Помощник режиссера. Для того чтобы работать в этой должности, не обязательно быть дочерью знаменитого художника.

Сахаров с интересом ожидал, что же скажет Тоне Пульс, но тот предпочел гордо промолчать. Подойдя к своему месту, он налил себе водки, выпил одним махом, сразу налил еще и снова выпил.

— Правильное решение! — одобрил эти действия Менро.

В комнату вошли Линник и Штокман. От них пахло водкой и крепкими сигаретами.

Штокман — невысокий, лысый, с торсом штангиста, широким задом и тонкими кривыми ногами — для Сахарова был пока самым загадочным гостем Миши в тот злополучный вечер. Про него было известно только то, что ему сорок девять лет, что он давний приятель Линника и что он работает на «Мосфильме» администратором. Негусто. Сахаров намеревался на днях поговорить с ним и восполнить пробелы, а сейчас воспользовался моментом и обратился к Линнику, который сел рядом с ним на Вади-но место.

— Вы были знакомы с женой Михайловского?

— Да, — лаконично ответил Линник.

— Почему они разошлись?

Линник словно ждал этого вопроса:

— Миша много пил тогда. Только поймите правильно: он не был алкоголиком. Железный организм. Вольет в себя пару литров — и хоть бы что. Только глаза мутнеют. Я думаю, он таким образом расслаблялся. Ведь он всю жизнь работал. С раннего детства. Кроме специализированной школы, еще каждый день уроки с домашними учителями — английский, немецкий... Плюс секция самбо. Потом театральное училище, где вообще почти нет свободного времени. Да он уже и не умел отдыхать. На каникулах дома сидел, книжки умные читал...

Линник положил локти на стол, чуть отвернулся от Сахарова.

— И что Лариса? — напомнил ему оперативник.

— А что Лариса? Девушка красивая, скромная... Она не понимала всех этих бешеных загулов. Она считала, что всему должно быть объяснение, так сказать. Или, в нашем случае, повод. Вот сдали экзамен — это повод. День рождения — тоже повод. Новый год, Восьмое марта... Ну, вы улавливаете мою мысль?

— Улавливаю, — кивнул Оникс.

— А то, что бывают скрытые причины, — это до нее не доходило ни в какую. Знаете, вы лучше не меня об этом спрашивайте. Я — за Мишу. Он был добрый, ровный, он в жизни никого не обидел. И мне Ларискины переживания кажутся просто капризом. А то, что она натворила... Вы уже слышали об этом? Нет? Родила сына, тоже Мишу. Встретила какого-то богатого американца, выждала момент, когда старший Миша придет домой после занятий, уставший, накачала его водкой, а потом, когда он уже спать ложился, сунула подписать бумагу... Разрешение на выезд ребенка за границу. Я уверен, Миша ни сном ни духом не понимал, что подписывает. Да она и сама мне призналась перед самым отъездом, что сказала ему, будто это очередные справки для развода. Хитра лиса, да и на нее хитрый лис найдется...

Помрачневший Линник встал, достал из кармана пачку сигарет и снова пошел на кухню.

Оперативник повернул голову и посмотрел на большую Мишину фотографию с черным уголком. Перед ней стояла рюмка водки с куском черного хлеба сверху.

Миша чуть улыбался, глаза же его глядели прямо, немного устало.

Сахаров видел его однажды в кино и много раз — на фото. Огромный, невероятной красоты парень был настоящим шедевром природы. Именно по этой причине прежде всего Сахаров жалел о его гибели — как жалел о разрушенном памятнике архитектуры, о птице, занесенной в Красную книгу и подстреленной бездушным охотником, о картине, порезанной буйным шизофреником. Но это был только первый этап его чувств. На втором он жалел молодую жизнь, оборванную так грубо и жестоко. Миша Михайловский прожил двадцать девять лет, едва ли половину того, что ему было отпущено изначально. Он, судя по его потенциалу, не подошел еще даже к середине своего пути. И конечно, Сахаров хорошо понимал, насколько Миша был талантлив. Таких людей не то чтобы мало, их вообще единицы, их надо холить и беречь, а не убивать предательски...

— Что вы такой мрачный, Николай? — с мерзкой улыбкой осведомился подобравшийся сзади Пульс.

Сахаров на секунду опешил. Вроде бы он пришел на поминки, а не на свадьбу, так с чего же ему веселиться?

— Уйдите прочь, — сурово посоветовал он.

— Не уйду, — с той же улыбкой ответил Пульс и присел рядом, на Вадино место, которое до него занимал Линник. — Как артист и гражданин я имею право знать, как проходит расследование. Есть ли улики? Есть ли подозреваемые?

Сахаров немного подумал и решил быть вежливым.

— Есть, — сказал он спокойно. — Даже не один.

— Кто? — развесил уши Пульс.

— Вы, например.

Пульс, уже принявший изрядную дозу спиртного, выпучил на Сахарова белесые глазки. Ему явно требовалось время, чтобы сообразить, что к чему.

— Лев Иванович, передайте, пожалуйста, селедку, — попросил его Константин Сергеевич.

Пульс селедку передал. Это простое действие оказало на него благотворное влияние. Он молодецки тряхнул головой, так что намокшая от пота маньчжурская косичка свалилась и повисла вдоль левого уха, встал и отошел подальше от оперативника. В этот момент Менро помахал ему рукой и громко сказал:

— Лева, публика жаждет зрелищ!

Пульс зарделся от удовольствия. Публики набралось достаточно много: почти все уже вернулись из кухни и коридора обратно в комнату и заняли свои места.

Прилепив косичку на лысину, Пульс принял нужную позу, откашлялся и... начал быстро болтать женским голосом.

Впечатление было настолько сильным, что большинство присутствующих ахнули, заговорили разом, не давая артисту продолжить. Остальные, знакомые с талантами Льва Ивановича, улыбались и переглядывались.