Он встал, подошел к двери комнаты и прислушался. Оттуда доносилось негромкое посапывание. Пульс удовлетворенно улыбнулся.

Вернувшись на кухню, он подошел к телефону, взял трубку и набрал номер...

Какое счастье, что сегодня выходной! Утром я вскочила часов в десять и сразу поехала к Мадам. Я даже не стала звонить, чтоб не дать ей возможности отказать мне, сославшись на вчерашнее переутомление. Я все видела, все. И теперь я хочу знать, что она от меня утаила.

Нет, обиды я не держала. На' поминках было так много народу, что у нас все равно не было никакой возможности поговорить. Зато сегодня мы должны быть совершенно одни, и Мадам никто и ничто не помешает сообщить мне всю правду.

В метро я опять встретила своего старичка. Он был печален. Вероятно, в последнее время такое состояние вошло у него в привычку. Как и у меня, и у некоторых моих знакомых.

Я дала ему рубль, услышала пожелание добра и счастья и побежала дальше.

Вчера вопреки моим опасениям все обошлось. Поминки прошли нормально. (Мише бы понравилось. Я даже думаю, что он все видел — несколько раз в его усталых глазах на фотографии я заметила нечто вроде улыбки. Мысленно я поговорила с ним, рассказала ему о своем расследовании и, честно говоря, ожидала чуда: а вдруг телепатически он сейчас передаст мне, кто убийца? Но — нет. Ничего такого не получилось. Может, потому, что меня постоянно отвлекал шум и гам.) Люди все собрались довольно приличные. Как я и думала, явились актеры МХАТа и Малой Бронной. Наша съемочная группа была практически в полном составе.

Даже Сладков прибыл, чем меня удивил несказанно. Он, как мне казалось, с Мишей вовсе не был знаком. Ну, наверное, просто захотелось выпить за чужой счет. Вел он себя нормально — не чавкал, не ел руками и не клал ноги на стол. Очень много пил, но этим отличились почти все присутствующие.

Штокман, к примеру, вообще не опускал рюмки. Так и держал ее в руках весь вечер, периодически наполняя из ближайшей бутылки. Я заметила: Линник то и дело поглядывал на него с беспокойством, словно опасался, что тот выкинет что-нибудь непотребное — скажет непристойность, или рыгнет, или плюнет в тарелку. Однако Штокман показал себя с лучшей стороны. Ничего такого плохого он не сделал. Молча заливал в себя водку, багровел, потел, но и только.

И Менро старался — изо всех сил сдерживал свою энергию. Несколько часов подряд он тихо бурлил где-то в середине стола, изредка взрываясь цитатой или коротким анекдотом.

Вадя выпил свою норму (равна примерно норме шестилетнего ребенка) и незаметно удалился. Это в его привычке. Если он может сбежать, не попрощавшись, — он это сделает.

Очень мне понравилась первая Мишина учительница. Мне кажется, она чем-то похожа на нашу Мадам. Невысокая, худенькая, с большими светлыми голубыми глазами и доброй улыбкой. Она рассказывала, какой замечательный был Миша, какой большой и какой красивый. И хотя я до сих пор никак не могла представить себе Мишу в семилетнем возрасте, после ее рассказа словно воочию увидела первоклашку ростом с пятиклассника, такого щенка сенбернара в помете болонок, где все остальные размером с его лапку...

Немного раздражал меня оперативник Оникс Сахаров по кличке Коля. Он следил за всеми таким внимательным чекистским взором, что, по-моему, не один человек ощутил себя убийцей. Не знаю уж, чему его учили в Школе милиции, но он весь день сохранял на своем милом лице абсолютно неприступное, невозмутимое выражение, и если б я его не знала, наверняка приняла бы за шпиона. Очень ему не хватало длинного темного плаща, черных очков и шляпы с большими полями.

Только однажды он дрогнул: его поразил Пульс. Как, впрочем, и многих других гостей. У Пульса оказался потрясающий дар голосовой имитации. По призыву Менро он выступил с каким-то тупым эстрадным номером, но я даже не обращала внимания на текст, настолько была заворожена способностями Пульса. Он говорил самым натуральным женским голосом — тем, который я уже слышала однажды на студии, когда он звонил кому-то из телефона-автомата.

Вот тут случился маленький инцидент, к счастью, без последствий: один из двух начинающих политиков (оба выделялись гладкими комсомольскими лицами и одинаковыми детдомовскими серыми костюмами) был так восхищен мастерством Пульса, что громко икнул, подавился селедкой, закашлялся и оплевал Невзорову. Невзорова утерлась и, не обращая внимания на смущенного политика, продолжала слушать выступление Пульса. Потом, когда Пульс закончил, она внесла предложение спеть. Ее никто не поддержал, кроме того же политика. Но он сделал это довольно своеобразно: опять икнул, опять подавился, опять закашлялся — и опять оплевал бедную Невзорову. Вот тут уж ее нервы не выдержали. Она расплакалась и вышла. Политик рванул за ней следом. Оба не появлялись почти час. А когда я пошла в туалет, я снова увидела Невзорову — уже одну. Она снимала с вешалки свое пальто. И поскольку набралась под завязку, свалилась вместе с пальто на кучу обуви. Ну и грохот раздался! Как будто Невзорова была не из плоти и крови, а из фанеры и железа.

Я посетила туалет, ванную, а моя подруга все еще валялась в коридоре и, кажется, пыталась заснуть. Во всяком случае, я слышала что-то вроде сопения с присвистом. Я подавила в себе злорадство, разбудила ее, помогла подняться, проводила на улицу и посадила в такси. Это заняло у меня не больше пятнадцати минут. Когда я вернулась к столу, выяснилось, что большая часть гостей уже собирается расходиться.

Только я пришла домой, мне позвонил оперативник Сахаров. Я выложила ему все (вернее, часть всего), что узнала за время, прошедшее с нашей встречи. Кажется, он остался доволен проделанной работой, потому что оставил мне номер своего домашнего телефона.

Ночью я долго не могла уснуть. Все ворочалась с боку на бок, вспоминала Мишу. Оказалось, что я помню каждый его жест, каждый взгляд, каждый оттенок улыбки, голос и интонации, но вот черты лица — смутно. Будто часть его еще осталась здесь, а другая часть уже там...

Потом в комнату зашел Петя. Он присел на край моей кровати, и мы долго говорили с ним о Мише. Вернее, говорила одна я, а он только слушал и иногда задавал вопросы. Все же в некоторых случаях хорошо, когда в доме есть личный психотерапевт. Но только в некоторых...

Я так увлеклась своими мыслями, что незаметно для себя очутилась у самой двери Мадам. Тут только я вернулась в реальный мир, а вернувшись, сразу нахмурилась. Слишком здесь было невесело.

Мадам открыла мне, с вялой улыбкой пробормотала что-то вроде приветствия, медленно развернулась и потащилась в комнату. Я быстро разделась и пошла за ней. На столике перед ее креслом лежали все четыре книги Кукушкинса. В каждой было по несколько закладок, сделанных из клочков газет.

— Зачем это? — подозрительно спросила я, на секунду усомнившись в здравомыслии Мадам — уж не вздумала ли она гадать по Кукушкинсу наподобие дореволюционных барышень?

— Надо! — отрезала она.

Я пожала плечами. Опять тайна. Подумаешь!