Вошли мы в собор с какого-то черного хода. Прошагали через пустынный зал и попали в небольшую темную комнату. Пока глаза к мраку привыкли, я думал, что пусто в ней, а потом разглядел у стены кучку людей. Еще через минуту начал я различать на потолке и на стенах разные фигуры. Все они были с крыльями и летали или сидели на облаках, как на подушках. Это, конечно, святые были нарисованы. Тут и я подумал: «Вот насмотришься такого, и ночью тебе не только ангелы, но и черти приснятся». А Пахомовна держит меня за руку, крестится и говорит шепотом:

— Здесь она, богоматерь наша. Слезы проливает.

— Где? — спрашиваю я и чувствую, как у меня мурашки по спине забегали. Старушки стоят, что-то бормочут, а воздух вокруг нафталином пахнет.

Отстранила Пахомовна старушку, что передо мной стояла, и увидел я эту плачущую богоматерь. Оказывается, она не живая, а нарисованная, в раме. Глаза у нее большие, печальные, и из них через каждую минутку по слезинке выкатывается. Мне даже немного жалко ее стало. Потом я тихонько спросил у одной старушки:

— Бабушка, а бабушка! Как это делают, что у нее из глаз вода капает?

— Цыц, безбожник! — прошептала старушка. — Это чудо! Это святые слезы, а не вода!

«Но ведь откуда-то они берутся? Не с потолка же текут», — подумал я про себя. Однако вокруг иконы ничего такого не было. Стоял я, стоял, слушал, как старушки бормочут, и скучно мне стало. Вдруг вижу — справа в стене дверь, каким-то ковриком завешена. «Дай, — думаю, — загляну туда. Может быть, там чудеса поинтересней?»

Пахомовна стоит на коленях, молится, обо мне забыла. Я тихонько к двери. Приподнял коврик — и туда.

Захожу, а там еще темнее, чем в комнате, где икона плачет. Начал я присматриваться и вижу, что у самой стены какая-то стеклянная банка висит, а в ней вода. «Может быть, здесь лаборатория какая-нибудь?» — думаю. И тут я увидел, что у банки внизу кран, а от него две резиновые трубки прямо в стенку уходят. Потрогал я кран рукой и чувствую, что он еле-еле откручен. Я страшно не люблю, когда что-нибудь не до конца сделано: взял да и открутил кран полностью. Трубки вздрогнули, выпрямились, и вода в банке стала быстро убавляться. Вот так лучше. Это работа!..

Вдруг, слышу, за стенкой шум поднялся. «Что бы это могло значить? Может, новое чудо? Может, икона заговорила?»

Выбежал я снова в комнату, где икона стоит, и вижу картину: у богоматери из глаз слезы фонтаном бьют, на метра два каждый, совсем как у клоуна в цирке. И лицо ее от этого даже веселей стало, как будто улыбается. А старушки — кто крестится, кто ругается, и все воду с платьев отряхивают.

Хотел я обратно побежать, воду закрутить, но тут почувствовал, что меня кто-то крепко за ухо взял. Обернулся, вижу — Пахомовна. Глаза злые, горят, а сама сквозь зубы цедит:

— Ах, ты, безбожник! Что натворил? Все твоим родителям расскажу, достанется тебе!..

Я уж не помню, как домой пришел. Сначала бежал и волновался, даже оглядывался, не бегут ли за мной, а потом смех меня начал разбирать. «Так вот, — думаю, — как попы чудеса делают!»

Дома я, конечно, бабушке все рассказал. Она мне на это:

— Ну, раз уж ты узнал, как святые слезы делают, так ты и ребятам об этом расскажи.

И недавно на сборе звена я делал доклад «Религия — опиум для народа» и разоблачал поповские чудеса. Когда о плачущей иконе говорил, так даже на доске схему нарисовал: банку с водой и резиновые трубки, по которым «святые слезы» в нарисованные глаза текут. Между прочим, Оля Чубасова с места мне чудеса разоблачать помогала.

Вот я и думаю: «Наверное, сама там побывала…»

Оля-мода

Вы, наверное, решили, что в нашем классе ни одной девчонки нет, потому что я все о ребятах рассказываю. Есть у нас девчонки! И, по-моему, даже больше, чем надо. А недавно из пятого «Б» к нам еще Олю Фост перевели. Для исправления. Не понимаю я учителей. Наш классный руководитель говорит, что худшего класса, чем наш, не придумаешь. Родители считают, что я в этом классе совсем разболтался, а ее перевели для исправления!

Таня Задиранова перед уроком географии ходила в учительскую за журналом и случайно подслушала, что Оля Фост в пятом «Б» всех девчонок испортила. Ну, наши девчонки сразу решили не поддаваться, даже внимания на нее не обращать. И вот, представьте себе, на следующий день все они вокруг Олиной парты прямо хоровод затеяли. На каждой переменке толкутся, будто там медом помазано. Оказывается, Оля в школу принесла заграничный журнал «Кино», где всякие артисты сфотографированы и моды есть: платья, кофточки, туфли. В общем чепуха всякая.

— Ой, Оленька! Ой, куколка! — пищали девчонки. — Дай хоть одним глазом поглядеть!

Оля дала им журнал и сказала:

— Только не порвите!

Девчонки начали разглядывать фотографии киноартистов. Но они им не понравились.

— Ну и артисты! Какие-то прилизанные, старые.

И все сошлись на одном: что наш киноартист Рыбников, тот самый Рыбников, что в кинокартине «Высота» играет и поет: «Не кочегары мы, не плотники…», в тысячу раз лучше.

Оля ехидно улыбнулась и говорит девчонкам:

— Так и знала, что вы не туда смотрите. В журнале главное — моды! — И открыла журнал на последней странице.

Девчонки смотрят и молчат. Конечно, что они в модах понимают? Ничего! Оля — другое дело. Во-первых, она второй год в пятом классе учится, а во-вторых (мы все это заметили), всегда какие-то фасоны выдумывает, разные косыночки, брошки, финтифлюшки носит.

На большой переменке девчонки целую пресс-конференцию устроили по вопросам мод. И тут Оля им призналась, что собирается стать манекенщицей, то есть живым манекеном, который в Доме моделей по длинному столу ходит и разные платья показывает. Она говорила:

— Музыка играет, а ты ходишь, крутишься, и все тебе аплодируют, как артистке. Надо быть очень культурной, чтобы стать манекенщицей, потому что нужно уметь делать вежливые движения, улыбаться и поворачиваться на каблуках. Никакая география, и арифметика, и даже устная речь не нужны, потому что манекенщицы всегда молчат. Нужно иметь только одно общее образование.

— Как интересно! — запищала Нина Лопухова. Она всегда кричит