что броня сильно нагрелась и своим теплом сразу же сморила его, то ли потому, что на миг спало продолжительное напряжение, но силы вконец оставили комбата, ноги онемели, стали чужими, в изнеможении он присел на бортовой выступ и почти безразлично, будто то, что происходило здесь несколько минут тому назад, не имело к нему никакого отношения, из-под вдруг отяжелевших век посмотрел на поле недавнего боя. Дым и чад перемешивался с сумерками, наползавшими с востока, от дальнего леса. Темнота быстро густела, становилась непроницаемой, видимо, потому, что вокруг пылали десятки гигантских костров. Горели танки, копны свежего сена, деревья, кусты. Между кострами сновали освещаемые пожарищами танки, выходившие из боя к дороге. В отблесках багрово-оранжевых огней Маташ видел, как мимо его машины несли на плащ-палатке раненого, он отбивался, что-то кричал, ругался, следом, опираясь на какой-то дрючок, ковылял другой раненый, простоволосый, в комбинезоне, то ли в клочья изодранном, то ли обгоревшем.

— Товарищ капитан, первая рота задачу выполнила! — услышал комбат рядом с собой голос старшего лейтенанта Ковбасюка. — В бою потеряли два танка.

Капитан встал. Напряжение, на минуту покинувшее его, возвращалось вновь. Надо было вести танки дальше, навстречу новым боям.

В ночь на 25 июня 34-я танковая дивизия сосредоточилась в рощах и перелесках под Бродами. Полки готовились к удару во фланг большой вражеской группировки, рвавшейся севернее, на Дубно и Ровно.

Под утро я разыскал батальон капитана Мазаева. Танки стояли в небольшой дубовой роще. Комбат, как мне сказали, ушел на рекогносцировку, а в ротах кипела работа. К танкам, упрятанным под кронами старых корявых деревьев, подходили автоцистерны с горючим, бойцы тащили откуда-то ящики с боеприпасами. У каждого танка в предрассветном сумраке копошились люди, громко стучали кувалдами, заменяя износившиеся гусеничные траки, протирали ветошью снаряды, набивали патронами пулеметные диски.

Все люки открыты настежь, из них тянет запахами бензина, машинного масла и остывающего железа. Доносятся обрывки разговоров.

— Что же это, братцы, происходит? — недоумевает один. — Наши «безлошадники» еще за Садовой Вишней, почти под самым Перемышлем, оборону держат, а тут немец вон куда прорвался.

«Безлошадниками» называли экипажи, у которых не было танков. Таких набралось немало. Их вооружили карабинами и гранатами и оставили на месте в обороне. Они там продержались до 29 июня.

— Ничего, — успокаивал его другой, — мы тоже не зря колесили по дорогам. Вот отсюда ударим во фланг, подрежем фашистов под самый корень. А там со старой границы наши войска двинут, добьют прорвавшихся в пух и прах. И войне — конец. Тут, брат, ловко за думало.

— Скоро только сказка сказывается… А война совсем иное дело. Видел вчера, сколько у немцев танков здесь…

— Ну и что ж? Добрую половину уже переколошматили. Добьем и остальных.

Между тем уже совсем рассвело, небо поголубело, в просветлевшей вышине, на фоне чистой синевы отчетливо различались громоздкие переплетения узловатых сучьев дуба, крепкие листья, будто вытисненные из гладкой зеленой жести.

Возвратился капитан Мазаев с командирами рот. Рекогносцировка, оказывается, была далеко не полной. Успели только просмотреть гати через два болота, прокладываемые мотострелками и саперами, кусты да опушки леса, где предстояло разворачиваться в боевой порядок. На остальное не хватило времени. Ну что ж, и это уже хорошо: два предыдущих боя батальон провел без всякой подготовки, прямо с ходу. Выручало только то, что капитану Мазаеву удалось в предвоенные дни обучить экипажи, взводы и роты совместным действиям, дружным, согласованным маневрам, или, как тогда говорили, сколотить мелкие подразделения.

Фронтовые товарищи. В центре — М. Х. Мазаев (1942 г.).

Комбата уже ждал завтрак. Сержант Зверев и замполитрука Иванов расстелили между сильно выпирающими корнями дуба плащ-палатку и расставили на ней котелки с кашей и чаем и очень беспокоились, что все это остывает. Но Маташ Хамзатханович не торопился с завтраком. Он попросил Зверева достать из башни маленький чемоданчик с бритвенными принадлежностями.

— Надо перед боем привести себя в порядок, — серьезно сказал он, вынимая из принесенного чемодана помазок и мыльницу. Иванов сбегал на кухню, принес горячей воды. Маташ, взбив пену, энергично намыливал подбородок, щеки, усы. Белая пена клочьями свисала с его бороды. Глядя на него, я усмехнулся.

— Ты чего? — насторожился капитан.

— Уж больно похож ты сейчас на одного героя из детской сказки. Вылитый дед Мазай.

Он весело рассмеялся. Слово за словом я коротко рассказал ему, что услышал в лесу о нем и его батальоне.

— Какие легенды… — Мазаев даже перестал мылить щеку, опустил кисточку. — Мы только делаем свое дело. А если, дорогой товарищ, говорить начистоту, то еще плохо делаем. Могли бы лучше.

— Ну уж не скромничай. Два боя провел блестяще. Комдив даже расхваливал. А он, сам знаешь, на похвалы скуп. Я вот начал писать в газету, да, понимаешь, бледновато получается…

Мазаев сердито взглянул на меня и спросил:

— На станции Винники был?

— Был.

— Все видел?

— На все времени не хватило.

— Не хватило… — тяжело, с какой-то острой внутренней болью выдохнул он и за время долгой, тягучей паузы весь подобрался так, что каждый мускул его напрягся. — Вот о чем надо писать! Вобрать в себя, в свою душу — и писать! Писать так, чтобы чернила прожигали бумагу. Не бои под Перемышлем и Буском дают понятие о войне, что затеяли против нас фашисты, а именно Винники… Винники!.. Понимаешь? — Всегда сдержанный, корректный, благожелательный, сейчас он не был похож на самого себя. Когда он заговорил о Винниках, глаза его сузились, зрачки стали маленькими, игольчато-колючими, намыленный подбородок вздрагивал, будто там, в горле, перекипала бушевавшая в нем ярость, а голос то срывался, то переходил на свистящий шепот.

…Много раз до войны я проезжал через станцию Винники, что расположена в нескольких километрах восточнее Львова. Небольшое, на редкость уютное здание вокзала. Два тенистых сквера зелеными крыльями примыкали к нему. Чистенький перрон. Недалеко дымила труба табачной фабрики, а вокруг фабричных корпусов разбросаны одноэтажные домики поселка.

В первый же день войны женщины и дети, которым удалось выбраться из пограничных районов, начали стекаться сюда, к этой вчера еще тихой станции. Львов, подвергшийся сильной бомбардировке ранним утром 22 июня, опустел, мирное население хлынуло сюда. В Винники прибывали и семьи командиров из окрестных гарнизонов. Народу скопилось уйма. Чтобы вывезти детей, женщин и стариков, сюда стали подавать пустые железнодорожные эшелоны.

Фашистское командование, конечно, знало обо всем этом. Более того, оно, как выяснилось потом, получило от своей агентуры точные данные о движении эшелонов. Как только эшелон сформируется, подготовится к отправке, сразу же тучей налетали немецкие самолеты, снижались так, что, казалось,