Комар же тонко гудел почти у лица – куу-уммм. Вениамин Иванович решил выждать, чтобы прихлопнуть наверняка вероломного летуна, но не выдержал, дал себе звонкую пощёчину, понял, что промахнулся, замахал в темноте редкими граблями старческих рук, не поймал, естественно, очень огорчился неудаче.

Сон пропал, исчезло умиротворение, вновь накатило злое удушье.

– Куммар, куу-ммм! Хреновы кумовья, – передразнил вслух, – непрошеные, налетели, вражья стая. – И, слегка успокоившись: – А интересно, комары пьют хорошую кровь или порченую? Или как алкоголик – всё подряд, лишь бы напиться?

Он включил свет. На белом потолке едва различимыми серыми тенями тут и там притаились с десяток особей.

– А э-т-т-та что такое! – На стене, в изголовье отдыхало от полётов четверо. – Суки в ботах! Хорошо им… видишь ли! – возмутился он. – Предполётная подготовка!

Один алел брюшком над подушкой, видимо, перегрузился и до потолка не смог долететь, отсидеться решил.

Вениамин Иванович плавно дотянулся до газеты, чтобы не спугнуть, щёлкнул по нему с оттягом, впечатал с ненавистью.

Удар получился звонким, эхо по комнатке просыпалось. Давленая брусничка крови вспыхнула на бежевых обоях, по краям разбрызганного пятна тоненькими волосками отпечатались лапки, он разглядел их удовлетворённо вблизи, подробно, как биолог в лупу, улыбнулся:

– Напился, сволочь, камикадзе-неудачник, твою мать, пока я размышлял. Смертушко, подкрался, вместо кровоизлияния в мозг. Ну да! А мозга-то и нет, поэтому дохнут они по другой причине. Странная осень, и дом этот, словно на болоте. Под шкафом они размножаются?

Он думал о них одушевлённо, как о вражеском десанте или коварных шахидах-смертниках из новостной ленты.

Присел в кресло на кухне, закурил. Раскрытое окно не спасало от духоты.

Серпик луны истончился почти полностью, поистёрся о небесное полотно, накренился к земле, того гляди упадёт, пропадёт и место освободит – молодому, яркому, набирающему силу. Идущему в радостный рост.

– Надо ногти постричь на ногах, – неожиданно вспомнил Вениамин Иванович. Подвигал пальцами, ощутил неопрятную осклизлость в истёртой подкладке тапок.

Заметил, как сквозь пробелы тюлевого рисунка штор пробрался ещё один комар-удалец, облетел опасный фронт сигаретного дыма. Потом ещё один возник. Он внимательно наблюдал за ними, но газетка, свёрнутая в трубочку, осталась в комнате.

– Серые, вездесущие. Просачиваются, чтобы искусать мое беззащитное тело, – подумал с некоторым пафосом, будто из чужого некролога строку выхватил.

Попытался резким движением отловить насекомое, ладошку захлопнул и не поймал. Досадуя, на часы глянул – третий час. То ли спокойной ночи себе пожелать, то ли доброго утра.

– Да уж тут – и не доброе, и не спокойное! Эка я нынче разгулялся! Серость проникает везде, – подумал грустно.

Пошаркал в комнату.

Посмотрел на потолок, оценил расположение комариных засад.

Обследовал все углы, не заметил ни одного. Лёг на тахту, накрылся до подбородка, затаился, чувствуя, что согревается, но спокойствия не было.

Покряхтел, встал, тапки ногами нащупал, провонявшие от долгой носки и потерявшие природный цвет. Противные, но неизменные.

Включил свет, поплёлся в ванную руки мыть. В зеркало над раковиной глянул себе в лицо. Глаза очумелые, закисшие, туман недосыпа в них, белёсый и невыразительный. Но мысли были обострённые, лихорадочные от неурочного бдения.

– Надо купить «фумитокс» и пресечь разом эти ночные вылазки, бандитские налёты… бдения мои! А так я весь – как приманка в капкане – туловище, руки, ноги. Одна большая, сладкая для них приманка!

Спать расхотелось. Он присел на тахту, придвинул из-под стола, свисающих кистей скатерти коробку с жёлто-голубой рекламой бананов на английском.

У него накопился большой опыт по части переездов с места на место, и было очень удобно использовать многократно прочные, вместительные коробки.

Он потянул крышку вверх. На глаза сразу попалась пачка, перевязанная ветхой тесьмой. Это были армейские письма, они были дороги ему, каким-то чудом он их сберёг в перипетиях съездов и разводов. Спас от зоркого ока очередной – жены? сожительницы? Полюбовницы? – стремящейся навести полный порядок в соответствии со своим об этом представлением. Заодно и нос сунуть куда не просят.

– Почему их всех они так раздражали? – вдруг подумал он. – Может быть, это было территорией для них неподконтрольной? А такого быть не должно!

Что-то из прежней жизни, куда он убегал, а они ничего не могли с этим поделать? С этой заповедной рощей. Или просто хотели досадить, чтобы больше обращал на них внимание, или в силу дамской вредности, понимая, как это важно для него.

Он стал перебирать письма, вчитываться. Неожиданно попалось одно – от Надежды, с которой был у него бурный роман перед самым уходом на службу.

И всколыхнулось в нём вдруг явственно, сразу – давно вроде бы забытое, заискрилось из-под серой золы прошедшего простое и человеческое. Даже некоторое волнение испытал.

Читал, улыбался.

Город уже вовсю шумел за окном.

Он кинулся лихорадочно звонить. Кривой указательный палец не лез в отверстие телефонного диска. Он взял карандаш, с его помощью стал набирать номера.

Уточнял, перезванивал, устроил форменный поиск, но нашёл каким-то чудом телефон Нади.

Оказалось, что она без мужа, по лимиту устроилась в Москве и осела.

Новость эта оставила сложное чувство где-то внутри. И расстроила, и немного обрадовала. Хотя и не поверил мелькнувшей было мысли, что именно его-то она и прождала всю жизнь.

А то, что не одна, есть ещё незамужняя дочь Валентина и внучка Кристинка, настроило Вениамина Ивановича на некоторые догадки.

– Мою судьбу повторяет доча, – обронила она грустно, со вздохом, но немного игриво.

И засмеялась, а потом вдруг всхлипнула. Возникла долгая пауза.

Или ему хотелось услышать – именно это, именно так?

И что-то ещё говорила, обычное, чтобы скрыть лёгкое волнение, но он не сильно прислушивался, поддакивал из вежливости, гукал филином, а думал в этот момент о чём-то своём.

Фраза про дочку и внучку, произнесённая как будто вскользь, его насторожила, нарушая обычный ход мыслей. Он уточнил, сколько дочери лет, прикинул, и получилось не так-то всё просто, как пыталась убедить его Надя.

И мысль эта иголкой проигрывателя въехала в борозду старой пластинки, мелодия остановилась на одной ноте и не пускала дальше, думать о другом он уже не мог и возвращался к ней, пытался сопоставить и приложить к реальности для ясного созвучия в себе самом.

При том, что ничего конкретного, кроме письма с полунамёками, на руках не было.