Алексей подумал сейчас о том, какими пустыми, незначительными и мелкими становятся проблемы любого калибра под высоким куполом, под пристальными взглядами святых ликов, следивших за ним со всех сторон, словно ожидая – что же он сделает?

Но – странно, ему стало покойно и уютно. Запах ладана нёс радость общения со всем огромным миром. И вспомнилось:

– Верь тому, кто ищет истину, а не тому, кто её нашёл.

Бабушка в косыночке, повязанной назад, вытирала жёлтый, потеющий маслом круглый подсвечник на мощной ноге, кидала в маленькое детское ведёрко ломкие наплывы и восковые слёзки огарков. Которые догорели до конца – выковыривала половинкой ножниц. Ловко, умело. Они падали с глуховатым, мягким стуком.

Людей было мало, своды гулко отталкивали звуки. Они медленно возвращались к пришедшим на утреннюю службу, тихо ступавшим с незажжёнными свечками от иконы к иконе, затеплившим фитильки, обозначавшим свой путь огоньками и молитвой.

Животворный огонь свечей. Кому-то это просто необходимо с утра, пораньше.

– Вот ведь и ты поспешил – воцерковляться, – явственно пришло к нему слово.

Служба вот-вот должна была начаться, и, как перед всяким добрым делом, царило негласно хорошее, несуетное возбуждение.

Он попросил старушку вызвать святого отца. Вскоре пришёл моложавый, энергичный батюшка, розовощёкий, с небольшим брюшком, выпиравшим через чёрную, до пят, рясу, грубоватые ботинки на толстой подошве выглядывали из-под рясы, поблёскивали круглыми носами – сильно начищенные и оттого ещё более древние.

Алексей отдал ему две сотенные бумажки с чужеродным, бородатым лицом американского президента, грубоватого, похожего на старателя с прииска, но в приличном костюме.

– Примите – вот, пожертвование.

– Может быть, какую-то требу желаете? – спросил батюшка, ничуть не удивившись, а сунув хрусткие, «громкие», как реклама, бумажки в боковой карман рясы.

Храм был столичный, здесь всякий люд бывает – нечему удивляться.

– Или на всеблагое, богоугодное дело, вспомоществование во спасение? – легко и привычно произнес он сложное словосочетание.

– За упокой.

– Крещёные, православные?

– Семья. Вся семья. Трое. – Алексей пожал плечами, расстроился от вопроса, потому что точно не знал, крещёны ли, все ли? Хотя иконку у Игоря видел в машине.

– Как их Господь к себе призвал?

– Авария. Погибли разом… трагическая нелепость… вчера. Вечером. После снегопада… в пятнадцать сорок четыре…

– Мученически, – сказал батюшка. – Тогда уж – сорокоуст, за упокой.

– Да, да – сорокоуст. Вот – сорокоуст! – Слово было Алексею знакомо, но он его не вспомнил вовремя и подсказке батюшки, пришедшейся кстати, искренне обрадовался.

Батюшка подошёл к прилавку, где продавали свечки разной длины и калибра: жёлтые – ярче, коричневые – темнее, – взял маленький кусочек бумажки, размером с листок из записной книжки, протянул:

– Имена впишите – столбиком. И сорок дней, трижды на дню – отслужим молебен.

Алексей написал «Игорь» и задумался. Он не знал имён жены и сына.

– А можно так – «Игорь с женой и сыном».

– Можно и так – раба божия Игоря с супругой и чадом. Хотя Бог и так всё видит, – сказал батюшка. – Может, ещё какие просьбы есть?

– Я буду приходить… потом, – сказал Алексей и протянул сложенные лодочкой ладони, похожие по форме на косточку чернослива.

Батюшка огладил их мягкими пальцами, принял, утвердительно встряхнул, забирая доверенную ему тайну в тёплую темноту ладоней, спрятал её, потом перекрестил Алексея троеперстием, пошептал и тихо произнёс, глядя в глаза:

– Благословляю чадо твое, Господи! Спаси и оборони и отжени от страстей и напастей, искушений помраченного ума, истинно блаженны нищие духом, ибо сказано в священном писании – последние станут первыми.

Алексей наклонился, слегка коснувшись волосами на затылке батюшкиной бороды, неожиданно для себя поцеловал тому руку – податливую, «не рабочую» – отметил про себя, знаком запечатал то, что спрятал давеча в его ладонях.

Вышел. Постоял немного, чувствуя, как долго сохраняется запах ладана, принимая его, радуясь начинающемуся, длинному, субботнему дню и воскресенью впереди, светлому в себе, добрым мыслям, нечаянной радости, затеплившейся ровным огоньком глубоко внутри.

И пошёл к метро.

Было ясно, морозно. Дышалось глубоко и удивительно легко. Так бывает, когда долго плачешь и вдруг понимаешь, что место для нового свободно и там прорастёт новое и хорошее. Уже сдвинулось, начало расти и обязательно прорастёт!

Он вздохнул, надел кепку.

Пустынная на удивление улица. Только редкие голые деревья впереди справа.

– Деревья на рисунках каллиграфов утверждают отсутствие человека, – вспомнил он давешнюю передачу на канале «Культура».

В небольшом скверике на зелёной лавочке сидел пожилой мужчина.

Среднего роста, сутуловатый, полный, похожий из-за унылого носа на писателя Гоголя. Пышные седые усы подковкой. Выбритый неаккуратно – поспешно и сослепу. Седина редкими кустиками на остреньком, блестящем подбородке, изрытом то ли шрамом, то ли давнишними чирьями. Светлый костюм, рубашка в синюю с белым полоску, лёгкая кепочка.

По паспорту старик значился как Вениамин Иванович Павлов, но паспорт лежал дома, за стеклянной дверцей полированного комода, в кармашке на груди было лишь пенсионное удостоверение.

Редкие прохожие отмечали букет из пяти роз, «жениховскую» торжественность, угловатую чопорность и напряжённую позу, в которой сидел старик на лавочке, и то, как сосредоточенно и крепко сжимал он длинные стебли в блестящей прозрачности шумной упаковки.

Старик был основательно погружён в свои мысли, словно бы не от мира сего. Он хмурился и явно волновался.

Одного беглого взгляда было достаточно, чтобы определить – он кого-то ждёт.

Субботний день клонился к вечеру.

Странно и неуместно смотрелся этот старик на скамейке, у края песочницы, на фоне старых многоэтажек Замоскворечья.

* * *

Была осень. Тёплая и влажная, какая-то нездешняя, субтропическая.

Вениамин Иванович придремал с вечера.

Проснулся от тонкой, заунывной комариной песни над ухом, будто не один был источник звонкого пения, а гудел весь угол над тахтой, а может, и вся комнатка. Кожа лица, рук, выпростанных из-под одеяла, мгновенно напряглась в ожидании укуса, засвербила в предощущении, навстречу приближающемуся звуку. Однако он решил дождаться, когда комар присядет, щекотнёт лапками. Вот тут-то он его, вражину, и уничтожит.