Сейчас он жил на мизерную пенсию, пытался устроиться на работу, но как-то не очень активно, всякий раз находил причины отказаться, а с некоторых пор просто сетовал, что его не берут из-за возраста, хотя это было отчасти лукавством.

Работы предлагались известно какие – сторожа автостоянок, гаражных товариществ, да вахтёры. Он их сам терпеть не мог и поэтому отказывался. С молодости презирал, считал туповатыми, сонными байбаками, а сейчас, похоже, расплачивался за эту гордыню.

Более приличное место найти можно было молодым, блатным или по счастливой случайности. В рекламе же, даже если не прописана была «красная ленточка» – не старше сорока пяти, всё равно она читалась, а ему было уже шестьдесят два года.

«Черта оседлости» для пенсионеров, как шутил Вениамин Иванович.

Жил он скромно, и в результате постоянных расчётов и жёсткого контроля умудрялся сводить концы с концами.

– В нас много воды, поэтому трудно быть на плаву, а те, кто не тонет, уважения не вызывают, – подытоживал он свои размышлизмы.

* * *

Собака в квартире под ним, неопрятный дворовый пудель, залаяла, просилась на прогулку по своим делам.

Он закончил собираться. Уже уходя, оглядел пристально комнату. Стало вдруг тоскливо, словно сам с собой прощался.

Увидел в зеркале своё отражение – с букетом. Примерился так и сяк, головой повертел, сделал несколько телодвижений, то удаляя цветы от себя, то приближая, но всё равно остался недоволен.

– Вырядился, весь в белом! – упрекнул себя сурово. – Фраер… дешёвый.

Лысину бритую погладил ладошкой, кепочкой белой прикрыл. Отметил, что надо бы постирать, вон козырёк как захватан пальцами.

На встречу притопал намного раньше условленного времени.

Сидел на лавочке в сквере, недалеко от магазина, вспоминал. Какая-то сентиментальная, рваная несуразица перекатывалась утомительно в голове.

Сквозь дымку полусонного тумана брёл он, спотыкаясь, по дням прошедшим. Оцепенело, отрешённо, словно по привычке, и не было в этих мыслях раздражения. Они всплывали кусками, как коряги в половодье, плавно опускались на дно, укутывались в мягкий ил вялости, что-то уже и вовсе невозможно было вспомнить, он это отметил. И вдруг, на пороге сна и небытия, остро кольнуло в сердце.

Он с досадой вспомнил, что таблетки не переложил в костюм из повседневной курточки, но тут слегка отпустило.

Он успокоился, почувствовал себя бодрее. Облизнул с уголков губ серый налёт, глаза протёр, склеившиеся старческой слепотой, распрямил плечи.

Узнает ли он её? Наденьку, Надюшу. Голос, глаза. Конечно… Наверняка прибавилось морщинок – а как же!

И вновь стеснение в груди сжало плавно, но сильно, дыхание сбилось, подкатило к горлу.

– А если и моя… может, и моя дочка! Я же не Галилей, отказываться не стану! Только вот что я ей предложу?

Даже не зная наверняка, он всё-таки чувствовал некоторую вину перед Надей и незнакомой дочерью.

– Бедный я, бедный. А ведь что-то надо будет дать… подарить. Кто ж бескорыстно, вот так, на «энтуазизме», ни с того ни с сего – и полюбит! О! Серебряный кувшин и поднос с чеканкой подарю, который на юбилей всучили. Дорогой и бесполезный. Пыль собирает. На кой он мне! Ну, не квартиру же ей подарить! Бомжуй потом!

Он поднял голову. С одного края горизонта, на фоне серо-стальных туч, почти вертикально поднялась праздничная в своем великолепии радуга. Она переливалась яркими цветами, от оранжевого до едва уловимого зеленовато-голубого. Потом, неожиданно, на глазах, изогнулась волшебным образом, скруглилась, словно не смогла пробить свинцовую толщу туч. Да вдруг и упала на другой край неба, высвечиваясь весёлым, цветастым ободом колеса, наполовину застрявшего в земле.

Вениамин Иванович испытал краткий восторг, залюбовавшись мгновенными изменениями в природе, непрестанным движением облаков. Но моргнул два-три раза, а разноцветный небесный обод уже укатил вольно, дальше по просторам Земли, по разным городам, странам, сверкая яркими полосками, размытыми там, где были небольшие прорехи в тёмном покрывале фиолетовых облаков.

Он глубоко вздохнул, попытался вспомнить – бывают ли в это время года радуги? И не ведал. Время ли сейчас для них? Может, аномалия, а сезон уже закончился.

Он попросту не мог вспомнить, когда в последний раз так вот праздно сидел на лавочке, любовался окружающим и видел радугу, да ещё в таком великолепии.

Он перестал ворошить память и уже не задумывался обо всём суетном, пригодном скорее для сбивчивого рассказа кому-то. Сейчас он был искренне восхищён. Значит, приспела красота эта вовремя, как и то новое, необычное, что в нём так стремительно вызревало и копилось с момента звонка Надежде. В предвкушении, которое он трепетно и удивительно для себя ощущал, понимая, что новое время началось – пока ещё робко, лишь считанные минутки, часы – сорвалось, и теперь неслось стремительно, унося его на своей спине, всё более захватывая и вовлекая в волнительный водоворот неизвестности.

Боль отступила. Он глубоко, жадно и с наслаждением вздохнул, словно выпил густого целебного отвара жизни.

– Что-то меня сегодня как по волнам носит, то прижмёт, то отпустит. – Погладил левую сторону груди.

* * *

Он ушёл «на войну» с третьего курса. Что-то такое сместилось тогда во внешнем мире, хрусталик сразу это отметил той сумасшедшей весной. Он ещё по инерции сдавал зачёты, погнал упрямое тело на экзамены. К удивлению, сдавал, не открывая конспектов. Должно быть, уже опыт появился, умение выкручиваться, но он не удивился, не обрадовался, а равнодушно про себя факт этот отметил. Скорее всего, наглость пригасила обычные волнения.

Вот тут бы самое время поймать кураж и на этой волне точно рассчитать, за кем надо идти сдавать, прихватив для уверенности «шпоры».

Не тут-то было! Растопырилось в нём незнакомое доселе, что-то несговорчивое, чему название можно подыскать, а вот сладить – невозможно.

Несогласие прорастало в нём, набирая мощь, становилось неуправляемым, его поступки делались всё более противоречивыми, и от этого распадалось привычное на ненужные шаги, никчёмные эмоции.

Одним словом – взбрык!

Вместо сдачи зачёта поехал пить пиво на кольцо троллейбуса-«пятнашки», а потом, не слушая удивлённых воплей и поучений советчиков, демонстративно проспал экзамен. И даже не спал, а так, крутился беспокойно в серых простынках с казённым штампом, глаз не открывая, притворялся, что крепко спит, уже начиная понимать, что добром это не кончится. Удивлялся тому, что доброхотов и блюстителей успеваемости оказалось намного больше, чем списочного народа на курсе. И самыми ярыми поборниками высокой успеваемости были «хвостисты», те, кто больше других боялся вылететь.

Возможно, в его безвольном ничегонеделанье на скрипучей панцирной сетке общаги им мерещилось собственное будущее и они примеривали эту ситуацию на себя.