подошел к бару, открыл его, вынул початую бутылку джина и бокал. Он налил Семену половину бокала, потом, посмотрев на его бледное лицо, налил полный.

Семен жадно, давясь, выпил жгучую жидкость, потом сидел несколько минут, зажав рот ладонью. Долгушин брезгливо смотрел, как медленно розовеет его нечистое, угреватое лицо.

– Милиция…

– Что милиция?

– За Алимовым милиция пришла, он на машине с Серегой подорвал, те стрелять начали, и они разбились. Насмерть.

– Кто сказал?

– Да весь переулок об этом говорит.

– Точно насмерть?

– Точно.

– Значит, повезло нам.

– Повезло, Юрий Петрович.

– Вот что, Семен, – спокойно, даже слишком, сказал ему Долгушин. – Дело закрываем. Ты сейчас едешь в торг, подаешь заявление об уходе и линяешь из Москвы.

– Куда?

– Найдешь место, страна большая, а денег у тебя хватит. Паспорт, что я тебе дал, цел?

– Конечно.

– Все, Семен, прощай. Будет надо, я тебя найду. Сроку тебе на все дела – три дня.

Семен пошел к двери и, открыв ее, на пороге внезапно обернулся. Он несколько минут внимательно разглядывал Долгушина. Высокого, статного, великолепно причесанного, в белом заграничном халате. В таких халатах ходят обычно герои-любовники в западных фильмах.

Посмотрел, усмехнулся недобро. И исчез услужливый, заискивающий Семен Яковлевич Липкин. Не было больше человека смешно и пестро одетого. На пороге квартиры стоял зверь. Матерый, опытный, опасный.

– Что, Юрик, – блеснув золотыми фиксами, ощерился он, – пар выпускаешь, падла? Не хочешь халатик махровый, парижской работы на бушлат менять? А?! Боишься, гнида?

– Ты, сволочь! – Долгушин шагнул к дверям. Он не заметил, как в руке Семена оказался нож. Щелкнула пружина, и выскочило из рукоятки безжалостное, заточенное лезвие.

– Стой! Не то запорю, как телка.

Долгушин остановился. Он видел лезвие ножа и руку видел с синей татуировкой, которую почему-то не замечал раньше. Не обращал на нее внимания. А сейчас рука с татуировкой и нож стали единым – угрожающим и страшным.

– Ну вот что, Каин, – насмешливо сказал Семен, – кличку же себе придумал. Ты ею своих фраеров пугай, а мое слово такое: попадешься, продашь – на дне моря найду и запорю. Понял? Надо бы с тебя за Нинку получить. Но потом.

Он плюнул и захлопнул дверь. Плевок, словно медаль, повис на халате. Долгушин брезгливо скинул халат и, как был в одних трусах, бросился в кресло.

Все, конец его с таким трудом выстроенной империи. Империи, где только он пять последних лет миловал и казнил. Империи, где жадно ловили каждое слово и боялись его.

Значит, не было этого ничего. Значит, просто он нужен оказался этим людям. Они использовали его, а не он их. Использовали его ум, знания, умение выстроить любую, даже самую сложную, комбинацию. Ну что же, может, это к лучшему. Конец империи. Король умер – да здравствует король.

Ничего, он еще может кое-что сделать. «Нет, Семен, мы с тобой не встретимся на пересылках и в колониях. Мы, бог даст, больше вообще не встретимся». Долгушин закурил, подошел к столу, поднял телефонную трубку. Постоял, положил ее и вышел в прихожую, там минут десять у зеркала он придавал своему лицу соответствующее выражение.

Вот теперь он спокоен. Абсолютно спокоен.

Он подошел к телефону и набрал номер Забродина.

– Владимир Федорович, дорогой, простите великодушно, что отрываю от работы, но хотел бы воспользоваться вашим разрешением и получить пятиминутную аудиенцию… Спасибо… Спасибо. Через сорок минут я у вас. До встречи.

Он оделся, как всегда, тщательно. Выходя в прихожую, увидел валяющийся халат. Брезгливо поднял его двумя пальцами и, выходя, заткнул в мусоропровод.

Забродин жил в старом доме на улице Чехова, рядом с Театром Ленинского комсомола. Квартира его отличалась от остальных, виденных Долгушиным, размерами и нелепостью планировки. Непонятно, кому могло взбрести в голову построить такое количество переходов и коридорчиков. Долгушин был здесь первый раз, но он прекрасно знал эту квартиру. Она была изучена им по рассказам общих знакомых и по фотографиям людей, снимавших хоть небольшую, но интересную коллекцию Забродина. И, проходя по ней, думал о том, что повезло члену-корреспонденту, так как его квартира должна быть следующей.

Они вошли в большой кабинет, обставленный тяжелой старинной мебелью. Письменный стол, величиной своей напоминающий саркофаг, кожаные кресла и такой же диван. Стены закрыли тяжелые шкафы, полные книг. На одной из стен висело восемь миниатюр. Долгушин подошел, посмотрел, вздохнул тяжело.

– Какая прелесть. Когда я разбогатею, обязательно куплю хоть парочку, повешу и буду смотреть. Мне кажется, что именно эти прекрасные лица могут исправить любое настроение.

– Вы правы, Юрий Петрович. – Забродин надел очки, подошел к Долгушину. – Я смотрю на это женское лицо, вот, справа, неотрывно. Вглядитесь, насколько оно одухотворено, как будто его внутренний жар заставляет светиться ее глаза. Жар души, жажда великого сильного чувства. Прошу.

На столике в углу был сервирован кофе.

– Я знаю, что вы, Юрий Петрович, знаток и любитель. А я себе позволю рюмочку ликера.

– Не знал, что вы его любите. Если бы я поехал в Париж, привез бы вам «Куантро».

– Что значит «если»?

– Вот поэтому я и побеспокоил вас, Владимир Федорович. Не могли бы вы уточнить, как моя поездка?

– А что вас волнует?

– Многое, от этого зависит, буду я браться за работу о Наполеоновской эпохе или займусь чем-то другим.

– Я сейчас позвоню.

Забродин подошел к столу, поднял телефонную трубку:

– Борис Евсеевич, добрый день, Забродин. Да какие у нас дела? Так, по мелочи. Я вас побеспокоил по поводу командировки в Париж искусствоведа Долгушина Юрия Петровича. Да. Да. Понятно. Все оформлено. Спасибо. И когда это может состояться? Дней через десять – двенадцать. Хорошо, я передам ему. Спасибо большое.

Впервые Долгушин потерял самообладание. Он так сжал руки в кулаки, что ногти больно впились в ладони. Его начала бить мелкая, противная дрожь. Забродин положил трубку, повернулся к Долгушину:

– Эко, батенька, вас скрутило. Нельзя, нельзя так нервничать. Не впервой ведь за рубеж отправляетесь.

Долгушин глубоко вздохнул, приходя в себя. Весь ужас сегодняшнего дня, смерть Алимова, «крушение империи» показались ему копеечными, мелкими по сравнению с тем, что будет через десять дней.

– Спасибо, Владимир Федорович. Не знаю, как благодарить вас.

– Да вы пейте кофе-то. Пейте.

Уже у дверей, провожая Долгушина, Забродин сказал:

– Да, кстати, памятуя нашу банную беседу, хочу вас кое– чем порадовать.

– Весь внимание, – внутренне напрягся Долгушин.

– Скоро вы сможете написать о кошмарной драме в сухотинском особняке. Милиция нашла часть пропавших вещей.

– Как? – искренне удивился Долгушин.

– Узорную плитку и каминную облицовку работы Жюля Пино.

– Я-то думал, что там взяли только Лимарева.

– А разве я вам