Капсула забрала жизни одиннадцати человек. И еще семнадцать сделала инвалидами.

Так, оставшись сиротами, Андрей и Даша попали в детский дом.

* * *

Я узнал тебя сразу, как только увидел. Прошло столько лет, но я узнал тебя, Эндрю. Напротив дома, в котором ты снял комнату, было кафе. «Бинк», кажется, так оно называлось. А может, и нет. Вряд ли это имеет хоть какое-то значение, правда?

Бретт сказал, что ты дома, получил деньги и уехал. А я сел в том кафе и принялся ждать. Сотни раз я представлял этот момент, проигрывал его в голове. Видел тебя молящим о пощаде; видел смеющимся в дуло пистолета; видел искренне раскаявшимся. Но самое страшное, что я видел, – это твои удивленные глаза; глаза человека, не сделавшего ничего плохого.

Я не знал, как ты отреагируешь на меня, но это не имело значения. Главное – чтобы камень, чертов камень, который ты притащил с собой из России, который тебе подарила мама за несколько месяцев до своей смерти, камень, который ты показывал мне множество раз и рассказывал о нем, – главное, чтобы этот камень не был простым совпадением, нелепым стечением обстоятельств. Именно ты должен был обронить его, пока душил мою дочь, ты и никто другой. Иначе все, что я делал эти годы, было совершенно напрасно и бессмысленно.

Ты понимаешь меня, Эндрю? Понимаешь, о чем я?

В кармане я сжимал рукоятку «Сикампа». Много лет назад я купил его для самообороны, но когда ты душил моего ребенка, этот крохотный пистолет домохозяек лежал на своем месте, дома, а я находился на работе, снимал очередной дешевый фильм, название которого уже не вспомнить даже мне. Он не помог защитить дочь. Но должен был помочь поквитаться за ее смерть. Я не из тех американцев, что складируют в своем гараже целый арсенал. Я полагал, что малокалиберного пистолета вполне достаточно, чтобы в случае чего дать отпор паре наркоманов, вздумавших ограбить меня. Возможно, поэтому ты все еще жив. Будь у меня что посерьезней – твои мозги разлетелись бы по всему кварталу. Я понимал, что полиция сможет выйти на меня по пуле, которую извлекут из твоего черепа, я читал, у них есть для этого всякие хитрости. Но мне было все равно. Я не думал о том, что собираюсь убить тебя из оружия, зарегистрированного на мое имя. Разве это важно? Моя жизнь закончилась в то лето, в двухтысячном. В каждом штате, в каждом городе, где бы я ни останавливался, я старался найти укромное место и там израсходовать пару сотен патронов. За почти двадцать лет эта кроха изрыгнула из своего крохотного ствола несколько тысяч пуль. И каждая в моем воображении била точно в цель. В твою голову.

Я прождал тебя весь день. Боялся отойти в туалет. Пару раз все-таки пришлось это сделать, и оба раза по возвращении за столик мне приходилось по несколько часов унимать дрожь во всем теле: я боялся, что за этот короткий отрезок времени, пока я мочился, ты ушел.

И когда наступил вечер, я больше не мог заставить себя сидеть и просто ждать. Чем ниже садилось солнце, тем крепче росла уверенность в том, что тебя уже нет в квартире, что ты улизнул от меня. Помню, даже сделалось дурно, голова пошла кругом, и я вышел на воздух. Вечерняя прохлада немного успокоила. От выкуренных сигарет сводило кишки, за тот день я смял не меньше трех пачек. Я глубоко втянул воздух, прикрыв глаза. А когда вновь открыл их, сердце на мгновение перестало биться: я увидел тебя.

* * *

Они пишут: «Установлено, что чаще всего люди, страдающие психопатологическим синдромом, рождаются в неблагополучных семьях…»

Как только я поступлю в колледж, папаша подарит мне красный «Шевроле Корвет» семьдесят девятого года. Он сам сказал мне об этом, да и я частенько слышу, как предки спорят на эту тему. Мамаша против, она считает, что это слишком дорогая и опасная машина для подростка. Смешно: когда они замечают меня во время ссоры, они немедленно умолкают и, глупо улыбаясь, меняют тему.

«Кейт, дорогая, – говорит папаша мамаше, – поговорим об этом завтра. Что у нас на ужин? Я безумно голоден».

Мне грустно и смешно от этого зрелища. По их мнению, я, видимо, безмозглый детеныш. В такие моменты я дарю им улыбку, полную любви и наивности. Больше всего на свете не хочется, чтобы они подумали, будто расстроили меня своей ссорой. Потому что тогда мне точно не избежать долгого и нудного разговора о том, как они любят друг друга и, разумеется, меня тоже, но у взрослых так бывает, иногда, когда выдастся особенно паршивый день, они могут немного быть не в духе, только это, конечно, ничего не меняет, и они души не чают друг в дружке, как и в прежние времена, и все в таком духе.

Они пишут: «Отцы серийных убийц часто отличаются жестокостью, а матери – холодностью и отсутствием любви к своему ребенку…»

Ненавижу, когда они ссорятся. В такие дни они донимают меня поочередно неловкими извинениями, сдобренными приступами нежности и любви. Я могу обернуть это в свою пользу; получить в такие моменты все, что вздумается. Но чаще всего не хочу. У меня все есть. А терпеть это ради чего-то незначительного – непомерная плата.

Я улыбаюсь им.

«Я люблю вас».

«И мы тебя, золотце. А теперь иди спать, хорошо?»

«Конечно».

Тогда я поднимаюсь в свою комнату, и больше они не ругаются.

Пишут: «Отличительной чертой серийных убийц является неудержимая внутренняя агрессия, накапливающаяся в них годами».

Я не задумываясь отдам руку, лишь бы это оказалось правдой. Пустота – вот что внутри меня. Ноль не может множиться. Агрессия – это чувство; одно из многих чувств, мне практически недоступных. Я охочусь на них, сколько себя помню. За любыми. Без разбора. С тех самых пор, как впервые удалось вкусить их сладость, когда мне в руки попался Геракл.

Я помню. Тот момент невозможно забыть.

Никакой уверенности. Одна интуиция. Глухой стук в глубине сознания – «его нужно убить».

Попробовав однажды сильный наркотик, ты уже не сможешь жить без него. Тебе остается лишь одно – находить его вновь и вновь; и удивляться: как же ты жил до этого раньше? Жил и не знал, что такое возможно.

Ты видишь смех других детей, но не завидуешь им, потому что попросту не понимаешь, чему именно нужно завидовать. И даже само это чувство, зависть, тебе неведомо.

Нет, в этом дневнике только правда. Конечно, не Геракл открыл мне глаза. Но он упорядочил то, чему до этого у меня не находилось объяснений. Смутные, еле ощутимые зачатки чувств зарождались во мне и раньше. Но дозировка и продолжительность их была такой, что невозможно было распробовать; понять; идентифицировать.

У меня нет никакой агрессии. Я понятия не имею, что это такое. Но я знаю другое: наркотики «любовь», «умиление», «восторг» и прочие – все они слишком слабы для меня. Неопределенные, смешанные, противоречивые, но все-таки чувства во мне способен пробудить лишь один наркотик – смерть.

В этом. Дневнике. Я. Пишу. Только. Правду: Эл-Три-Фута остался бы жив, если бы мне можно было испытать хоть что-то иным способом. Он жил бы хотя бы потому, что такой наркотик достаточно рискованно добывать. В будущем придется использовать весь свой ум, чтобы меня не лишили возможности находить новую дозу.