– Давай вернемся, – повторил я, глядя в стену перед собой.

– Что тебе приснилось?

Я медленно перевел взгляд на Эйлин, посмотрел ей в глаза и еле слышно произнес:

– Девочка.

– Расскажи мне, пожалуйста.

Я не мог это сказать, глядя на Эйлин. И вновь отвел взгляд на стену. Не моргая и почти не дыша, я прошептал:

– Я видел ребенка. Девочку. Она кричала. Ее глаза молили о пощаде. Она трепыхалась. Извивалась всем телом. Лицо покрывала густая кровь. Кровь из раны на ее лбу. Совсем ребенок, – повторил я упавшим голосом.

Замолчал. Взял с тумбочки сигарету и закурил. Я не чувствовал вкус дыма. Комната начала размываться, контуры ее слились в расплывчатое пятно. Я плакал.

– Что же это? Как же так? Разве такое возможно? – Я слышал свой голос, но не узнавал его. – Это не может быть правдой.

Я повторял эти слова снова и снова; бормотал их под нос. Тихо. Неразборчиво. Для себя.

Эйлин обняла меня. Я уткнулся носом через футболку в ее упругую грудь. Сквозь ткань вдыхал аромат тела; чувствовал ее тепло. Не отрывая лица от груди Эйлин, я сказал:

– Я задушил ее, Эйлин. Задушил голыми руками.

Появляется картинка.

Крупный план: Страница блокнота.

За кадром мы слышим детский плач. Голос ребенка. Это девочка. Ее зовут Эстелла Хантер.

Эстелла:

«Пожалуйста, дяденька, ну отпустите меня».

Рука записывает в блокнот:

«Пожалуйста, дяденька…»

Смена плана.

Интерьер: Тот самый гараж, в котором Гудман перекрашивал свой фургон.

Мы видим Гудмана. Он сидит на стуле с блокнотом в руках. У противоположной стены – девочка, Эстелла Хантер. Она связана. Она до смерти перепугана. Ей не больше десяти лет.

Гудман откладывает блокнот и начинает раздеваться.

Он стоит перед Эстеллой совершенно голый.

По его лицу мы понимаем: девочка его совершенно не возбуждает.

Гудман (себе под нос):

«Черт. Черт. Это мерзость».

Он уже начинает снова надевать штаны, как вдруг решительно откидывает их в сторону.

Вступает саундтрек.

Крупный план: Постер на стене гаража с изображением Кимберли Пресслер.

Гудман (с остервенением мастурбируя на постер): «Я сыт по горло этими пародиями. Этим дешевым водевилем. Претенциозные пустышки. Кто дал им право называть себя сценаристами?»

Эстелла начинает истошно кричать. Гудман мастурбирует.

(ПРИМ.: Эта сцена должна быть настолько откровенной, насколько вообще может себе позволить снять крупная киностудия. Она должна эпатировать! Рвать устои, каноны!)

Гудман насилует десятилетнюю Эстеллу.

Снять сцену можно через нечеткое отражение в окне. Или в расфокусе, переместив в фокус блокнот Гудмана на столе.

(ПРИМ.: Если ценз позволит, снять сцену изнасилования без визуальных искажений. Черновой вариант – отражение в окне).

Картинка медленно темнеет.

Смена сцены.

Ей десять. В конце следующего месяца у нее день рождения. По-моему, она помешана на воздушных змеях. Через пару лет у нее начнется менструация, а она пускает слюни от радости, когда получается поймать поток ветра. Чуть позже я узнаю, что она не грезит о небе, не мечтает стать пилотом самолета и вообще ничего подобного. Она хочет быть иллюстратором. И любит запускать воздушных змеев, хотя у нее выходит не очень хорошо.

Все это я узнаю чуть позже, когда мы подружимся. А пока я просто наблюдаю за ней из окна своей комнаты, пока мамаша дает распоряжения нашему новому садовнику, как правильно подрезать кусты роз.

Во вторник он меняет гранулированные минеральные удобрения, потому что, говорит он, нужно в первую очередь обеспечить цветам правильный баланс азота, калия и фосфора. В синтетических удобрениях содержится больше полезных веществ, чем в органических. Но химию нужно использовать, только когда роза зацветет. В среду он возится с дренажем. Розы не любят переувлажнение. Правильный дренаж поможет этого избежать. В четверг он приходит вновь и обрезает мертвые ветки, нездоровые, возится с грунтом.

Чаще всего он приходит один. Но это не так важно.

Потому что я вижу бледно-розовый бутон. Единственный. Крохотный. Но все же бутон. Он зацветет на двадцать третий день после того, как новый садовник впервые появится на крыльце нашего дома. И мне сложно припомнить, волновало ли мою душу что-то сильнее, чем этот невзрачный цветок. У него получилось, у нашего нового садовника. А значит, он так и будет приходить к нам несколько раз в неделю.

И изредка приводить ее.

На двадцать третий день мамаша прыгает от восторга. Теперь она не променяет Эндрю, этот алмаз в мире садоводства, ни на кого другого. Спасибо ей за это. Я никогда не скуплюсь на благодарность. Спасибо тебе, мама.

На двадцать третий день Эндрю станет постоянным посетителем нашего дома. А вместе с ним иногда, в основном по пятницам, будет приходить Дора.

На двадцать четвертый день я отыщу в школьной библиотеке все, что касается воздушных змеев.

* * *

С первых дней в детском доме Андрей усвоил главное правило этого места.

Не плакать.

Он сумел точно уловить суть основы, из которой черпали жестокость его сверстники-сироты, его братья по несчастью.

Слабых бьют. Они становятся предметом насмешек и издевок.

Дети, воспитанные коллективом чужих им людей, воспитанные казенно, без любви, лишены чувства жалости и сострадания. Эти чувственные понятия не заложены в их морально-нравственную систему. Они не знают, что это такое, потому что никогда не испытывали их на себе.

Слабых детей обращали в рабов более сильные сверстники. Развлечений в детдоме немного. Но как-то веселиться все-таки нужно.

В группе младших классов, куда попал Андрей в силу возраста, насилие не выходило за рамки чего-то большего, чем обычная потасовка семилетних детей. До восьми лет они, пускай и лишенные родительской любви, все же оставались детьми. Они еще боялись гневных окриков воспитателя. Их кумиры – герои мультфильмов. Злоба и презрение ко всем окружающим пока не овладели каждой клеткой их юных тел. Многие не успели еще забыть тепло маминой улыбки. Некоторые не утратили надежду и, главное, желание вернуться в родной дом, к своим близким, если те еще живы и перестали пить по-черному. А кто-то мечтал (далеко не многие) о том, чтобы их забрали из этого места приемные родители. Но чем старше они становились, тем меньше оставалось в их душах места для любви и сострадания. С каждым новым днем, прожитым в детдоме, его обитатели усваивали истинное устройство мира: