Финадд подумал – не пойти ли по следу.

А потом увидел отпечаток ноги, оставшийся в пыли, и передумал.

След ребенка. Босого. Утащившего мертвеца прочь.

В каждом городе есть мир ночных обитателей, играющих ночью в собственную игру хищника и жертвы. Брис знал, что это не его мир, и не желал погружаться в его тайны. Эти часы принадлежали Белому Ворону и открывались лишь ему.

Брис повернулся и зашагал во дворец.

Похоже, грозный мозг брата не бездельничал. Его безразличие – всего лишь уловка. А значит, Тегол очень опасен. Слава Страннику, он на моей стороне…

Он ведь на моей стороне?

Старый дворец, который скоро совсем оставят ради Вечного дома, стоял на осевшем холме, в ста шагах от берега реки. Оставшиеся участки высокой стены показывали, где была когда-то ограда – от дворца до реки; тут разнообразные постройки были отделены от остального города.

Эти постройки появились еще до основания Первой империи. Возможно, сами строители почитали эти земли почти священными, хотя, конечно, для колонизаторов не было ничего святого. Также возможно, что первые летери обладали более полным тайным знанием – давно утерянным, – которое заставило их воздать честь жилью яггутов и одинокой, странной башне в центре.

Истина осыпалась вместе со стенами ограды, и невозможно было найти ответы в пыли раскрошившегося раствора и хлопьях осыпавшегося шифера. Место, хотя уже и не огороженное, никто не посещал – по привычке. Сама земля ничего не стоила – в силу королевского указа, шесть веков назад запретившего разрушать древние постройки и строить на их месте. Любая попытка оспорить указ в итоге даже не доходила до суда.

Ну и хорошо. Опытные метатели плиток Обителей понимали значение приземистой покосившейся башни и заросшего двора. И жилищ яггутов, образцов Обители Льда.

Учитывая открывшиеся перспективы, Шурк Элаль была настроена уже не так скептически, как прежде. Участок вокруг потрепанной серой каменной башни манил к себе мертвую воровку. Здесь родня, хотя и не по крови. Нет, это семья немертвых, не способных или не желающих отдаться забвению. Для погребенных в комковатой, глиняной почве вокруг башни их могилы стали тюрьмой. Азаты не отдавали своих детей.

Она чувствовала, что здесь похоронены и оставшиеся живыми; большинство из них сошли с ума за долгие века в объятиях древних корней. Другие оставались зловеще молчаливыми и неподвижными, словно ожидали конца вечности.

Воровка пришла на запретные земли позади дворца. Она видела башню Азатов – третий, верхний этаж, возвышающийся над покосившимися стенами жилищ яггутов. Ни одно строение уже не стояло прямо. Все наклонились из-за выдавленной громадным весом глины или вымытого подземными потоками песка. Вьющиеся растения опутывали стены паутиной, хотя те, что добирались до умерших здесь Азатов, засыхали у камней фундамента посреди желтеющей травы.

Шурк не обязательно было смотреть на кровавый след, чтобы найти дорогу. Запах стоял в душном ночном воздухе, разносился легким ветерком. За поворотом стены, окружающей башню Азатов, под кривым деревом сидела девочка Кубышка. Лет девяти-десяти… навеки. Голая, бледная кожа покрыта пятнами, в волосах комками запекшаяся кровь. Перед ней – труп, уже наполовину скрывшийся в земле.

Пища для Азатов? Или для голодных ночных жителей? Шурк не знала и не хотела знать. Земля глотает тела, и хорошо.

Кубышка подняла черные глаза, в которых отразились звезды. Если на плесень не обращать внимания, она может ослепить; пленка на мертвых глазах уже толстая. Девочка медленно поднялась и пошла навстречу.

– Почему тебе не стать мне мамой?

– Я уже объясняла, Кубышка. Я ничья не мама.

– Я шла за тобой сегодня ночью.

– Ты всегда ходишь за мной, – сказала Шурк.

– Как только ты ушла с крыши, в дом пришел другой человек. Военный. И за ним следили.

– И кого из них ты убила?

– Того, который следил, конечно. Я хорошая девочка. Я забочусь о тебе. А ты обо мне…

– Я ни о ком не забочусь, Кубышка. Ты умерла гораздо раньше меня. Живешь на этих землях. Я приношу тебе тела.

– Мне мало.

– Я не люблю убивать; я убиваю только в крайнем случае. И потом, я ведь не одна тебе помогаю.

– Нет, одна.

Шурк уставилась на девочку.

– Одна?

– Да. Остальные бегали от меня, как теперь бегают от тебя. Кроме того человека на крыше. Он что, тоже не такой, как все?

– Не знаю, Кубышка. Но теперь я на него работаю.

– Я рада. Взрослые должны работать. Тогда у них мысли заняты. Пустые мысли – это плохо. Опасно. Они начинают заполняться плохими вещами. И всем плохо.

Шурк наклонила голову.

– И кому плохо?

Кубышка махнула грязной рукой в сторону запущенного сада.

– Беспокойные. И я не знаю почему. Башня теперь все время потеет.

– Я принесу тебе соленой воды, – сказала Шурк. – Для глаз. Их нужно промывать.

– Я прекрасно вижу. И теперь не только глазами. Моя кожа видит. И чувствует вкус. И мечтает о свете.

– Что это значит?

Кубышка убрала окровавленные пряди от сердцевидного лица.

– Пятеро пытаются выбраться. Я этих пятерых не люблю – я почти всех не люблю, но этих особенно. Корни умирают. Я не знаю, что делать. Они шепчут, как порвут меня на куски. Скоро. Я не хочу, чтобы меня рвали. Что мне делать?

Шурк молчала, потом спросила:

– Ты чувствуешь погребенных, Кубышка?

– Большинство со мной не разговаривают; они потеряли разум. Другие меня ненавидят за то, что я не помогаю. Еще кто-то просит и умоляет… Они говорят через корни.

– А есть те, кто ничего не просит?

– Некоторые все время молчат.

– Поговори с ними. Найди с кем поговорить. С кем-то, кто может тебе помочь. – Кто сможет стать тебе матерью… или отцом. – Спрашивай, что они думают о том, о сем. Если кто-то не захочет помочь, не попытается выполнить твои желания в обмен на свободу, не сочувствует другим, расскажи мне о нем. Все, что знаешь. И я постараюсь дать совет – не как мать, как товарищ.

– Ладно.

– Хорошо. Но я пришла не за этим, Кубышка. Я хочу знать, как ты убила шпиона?

– Прогрызла горло. Так быстрее всего, и я люблю кровь.

– Почему ты любишь кровь?

– Я мажу волосы, и они не лезут в лицо. И пахнут жизнью, правда ведь? Мне нравится этот запах.

– Многих ты убила?

– Много. Они нужны земле.

– А зачем они земле?

– Потому что она умирает.

– Умирает? А что будет, если она умрет, Кубышка?